Николас Мейер - Учитель для канарейки

— И что вы собираетесь с ним делать?

— Я собираюсь вскрыть гроб мсье Гарнье и…

Больше я ничего не успел сказать. Бедняга Понелль подпрыгнул, подобно испуганной газели, и попытался броситься прочь, мимо меня. Я крепко ухватил его за отворот пальто, с мягким стуком уронив инструмент в мокрую траву.

— Понелль…

— Это немыслимо!

— Понелль!

— Это чудовищно! И неоправданно!

— Все, что мне от вас нужно — чтобы вы идентифицировали труп.

— Что?

Я повторил.

— Это же дикость! Он умер два года назад!

— Не думаю, — он удивленно взглянул на меня. — Я полагаю, Дедал так и сидит в центре своего лабиринта.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Нас арестуют и приговорят…

— Понелль, выслушайте меня. Никто нас не арестует. Завтра вечером мы оба, в сухой одежде, будем сидеть на своих обычных местах в оркестре и играть на гала-представлении в Опере. А сейчас вы должны делать то, что я говорю. Это распоряжение полиции, — напомнил я, чтобы подбодрить его.

Он тоскливо вздохнул, но остался стоять рядом со мной, наблюдая, как я поднимаю свой инструмент, и молча держал фонарь, пока я вскрывал дверь склепа. Это было нетрудно: замок там висел больше для украшения. С протестующим стоном он поддался моим увещеваниям, после чего послышался приглушенный стук. Поманив скрипача за собой, я вошел в склеп.

Внутри было еще холоднее, но хотя бы сухо, склеп затянула паутина и неприветливая плесень. Нас окружали шесть саркофагов клана Гарнье. Архитектор находился в среднем в правом ряду, о чем лаконично известила нас латунная табличка, окислившаяся до унылой зелени.

— Поднимите фонарь повыше.

Он безмолвно подчинился. Удары лома, сбивающего железные петли и застежки, породили в маленьком помещение громовое эхо.

— Mon Dieu, Mon Dieu. Это же варварство, — не выдержал честный парень. Несмотря на отвращение, мои действия увлекали его. К счастью, он был неисправимо любопытен.

— А что вы говорили о Дедале? Кто такой Дедал?

— Давным давно, еще до начала письменной истории, Критом правил царь Минос, — объяснил я, поворачивая окоченевшими пальцами замерзшие винты. — Брат его жены был чудовищем, получеловеком, полубыком, и звали его Минотавр.

— А нельзя ли ближе к делу?

— Я к тому и веду. Жена царя любила своего ужасного брата и не желала, чтобы его предали смерти. И тогда царь нанял команду архитекторов и поручил им построить лабиринт, чтобы посадить туда чудовище, и оно осталось бы в живых и не причиняло вреда окружающим. Дедал был главным архитектором.

Я продолжал работать, а он молча обдумал мои слова, стоя у меня за спиной.

— Вы думаете, что Гарнье — чудовище? Что он построил свой собственный лабиринт и поселился в нем?

— Я в этом уверен, — я толкнул крышку саркофага и услышал зловещий треск. Понелль испуганно придвинулся ко мне поближе. — Ну-ка, помогите мне сдвинуть эту штуку.

Вместе мы столкнули крышку.

— Посветите туда и скажите мне, что вы видите.

— Я не могу.

— Вы должны.

Он протиснулся мимо меня с внезапной решимостью, которой я от него и не ожидал, и встал на саркофаг пониже, чтобы заглянуть сверху. Я услышал жуткий вздох, а потом он отшатнулся, едва не приложив фонарь о каменную стену, заходясь страшным сухим кашлем.

— Это он!

— Откуда вы знаете?

— Говорю вам, это он! Сами смотрите! Ах, mon Dieu! — и Понелль снова закашлялся, прикрывая рот и ноздри носовым платком. Он привалился к стене, а я взял фонарь и залез на нижний саркофаг.

Не буду останавливаться на зрелище, которое предстало моим глазам, хотя оно способно было вызвать frisson[58] даже у такого закаленного моряка, как я. В гробу находились останки высокого человека, переживавшие страшнейший период разложения, черты были совершенно неопределимы. Но Понелль не ошибся — личность умершего удостоверяли пышные рыжие волосы, продолжавшие расти и после смерти Гарнье. С таким цветом архитектор вполне мог войти в Союз рыжих[59].

Я тяжело соступил вниз, в ужасе зажмурившись.

— Это непостижимо.

— Что непостижимо? Что человек лежит в своем собственном гробу? Можем мы, наконец, убраться отсюда?

— Минутку, — я не мог собраться с мыслями, Уотсон. Я был настолько уверен! Разум, основное орудие моей профессии, на которое я так привык полагаться, ставшее, что, вероятно, простительно, предметом моего тщеславия, внезапно подвело меня! В оцепенении опустился я на пол склепа, не обращая внимания на холодный камень подо мной. По привычке я заговорил вслух, чтобы лучше прояснить собственные идеи.

— Нужно исключать невозможное! Так ориентироваться в подземельях этого здания способен только тот, кто сам проектировал его. Только так можно объяснить его абсолютное и невероятное господство в Опере. Он специально спроектировал ее особым образом, учитывая свои необычные нужды.

Понелль посмотрел на меня странным взглядом, опустившись на корточки у противоположной стены.

— И это — ваша теория?

— У вас есть лучше? — с горечью парировал я. Он продолжал смотреть на меня. — Так что?

— Я одно скажу, — осторожно начал он, — если вам нужен архитектор, который проектировал подземелья Оперы, то вы не там ищете.

— Что?

— Это не был Гарнье. Это был его помощник.

— Что?

Он с горячностью кивнул, устраиваясь у своей стены поудобнее, пока я смотрел на него, разинув рот.

— Ну, конечно. Он был настоящим гением фундаментов. Именно он придумал осушить болото и создать это озеро и все остальное. Гарнье занимался тем, что касалось именно театра. А над остальным работал, в основном, его помощник.

— Икар.

— Что?

— Это сын и помощник Дедала. А вы абсолютно уверены в том, что говорите?

— Никаких сомнений. Все подземные сооружения придумал он. Большой был человек, и посмеяться умел. Мы, мальчишки, были от него в восторге. Но он вам тоже ничего о здании не расскажет.

— Тоже мертв?

— Случился обвал, это было в… — он почесал в затылке, вспоминая, — в 1874-м, я думаю. Просела земля под улицей Глюка. Там работали над кирпичным цилиндрическим сводом над озером. Беднягу погребли несколько тонн жидкого бетона и камня. А ведь здание было почти завершено, — добавил он, покачав головой при этом печальном воспоминании.

— Погребен! — едва моя искусная теория порывалась снова встать на ноги, новые свидетельства выбивали из-под нее опору. — Погодите. А тело его нашли?

— Ну да, через несколько недель его вытащили со дна озера. Думаю, это было малоприятное зрелище. Может быть, даже похуже этого! — он мотнул головой в сторону открытого саркофага надо мной.

Я чувствовал, что нахожусь на верном пути, Уотсон, я ощущал это всеми фибрами своего существа, и однако, тело было обнаружено. И опять, когда моя злосчастная теория уже готова была испариться, забрезжил еще один лучик надежды.

— Но вы ведь говорили мне, что во времена Коммуны, когда Опера служила тюрьмой, было принято сбрасывать трупы в болото?

— Конечно, — согласился Понелль, приоткрыл и снова закрыл рот, — но вы же не хотите сказать, что?..

— Пробыв достаточно долго в воде, один гниющий труп становится похож на другой. Хотите сэндвич?

Я достал сэндвич и протянул ему. Понелль, полностью поглощенный ходом моей мысли, забыл былой страх и недоверие и дал выход граничащему с одержимостью любопытству и — аппетиту. Он взял предложенный бутерброд, а я приоткрыл дверцу «бычьего глаза», и при его направленном свечении мы молча ели в течение нескольких минут, только дождевые капли дробью стучали в оловянное покрытие над нашими головами.

— Расскажите мне об этом помощнике. Как, вы сказали, его имя?

— Я не говорил. Мы, дети, не знали.

Я разочарованно прикрыл глаза.

— Случаем не — Ноубоди?

— Ноубоди? Что еще за имя такое?

— Это по-английски.

— А, ясно.

Я слышал, как он втягивает воздух, сжимая губы — всеми силами стараясь помочь.

— Не думаю. Ноубоди, — он произнес имя вслух, словно испытывая его звучание, но потом издал звук, явно подразумевавший отрицание, и покачал головой. — Ничего не напоминает, — вот и еще один удар, хотя к нему я был отчасти готов. — Простите. Мы просто называли его Орфеем.

Я открыл глаза.

— Орфеем? И отчего же?

— Да он был просто помешан на музыке. Работать над Оперой — это была мечта всей его жизни, и она сбылась. Насвистывая и напевая, бродил он по лесам, так же легко и уверенно, как цирковой канатоходец, без страховки. И у него был самый красивый голос, какой вы только можете вообразить, — вспомнив еще что-то, он прищелкнул пальцами. — А второй его страстью была мифология. Вот по этим двум причинам, мы и звали его Орфеем. За завтраком он сидел на стропилах или лесах и рассказывал нам, детям, о Троянской войне и другие истории Гомера. Имя Орфей подходило к обоим его увлечениям.