Джун Томсон - Тайные хроники Холмса
— Да, ничего не скажешь — водица в этом омуте мутная!
— Именно так, мистер Холмс! Я придерживаюсь того же мнения, а поэтому считаю, что нет никакой необходимости лишний раз баламутить этот омут разговорами о каких-то подозрительных типах со стороны или выдавать за подлинный мотив убийства ограбление. Анна была мудрой, проницательной женщиной и хорошо знала всех жильцов. Если среди них есть убийца или провокатор, работающий на охранку, она наверняка узнала об этом первая. Мое мнение — ее хотели заставить молчать. Иначе говоря, убийство это было политическим. Кошелек же украли исключительно для того, чтобы произвести впечатление ограбления.
Тем не менее я никак не могу убедить в этом инспектора Гаджена. С его стороны это достаточно самонадеянно, мистер Холмс, потому что рано или поздно ваша полиция столкнется с весьма специфическими проблемами, которые будут созданы русскими эмигрантами[43].
Вот почему я обратился к вам с просьбой о расследовании этого дела, хотя, как вы теперь понимаете, сделать это будет отнюдь не просто. Жильцы дома на Стэнли-стрит очень подозрительны к иностранцам, к числу которых относят и англичан. Кроме того, перед представителями власти они испытывают впитанный с молоком матери страх, и к тому же почти никто из них не говорит по-английски. Вследствие всех этих причин они крайне нежелательно шли на контакт с полицией. Мне остается лишь надеяться на то, что вы сможете добиться результатов там, где инспектору Гаджену это не удалось. У вас, мистер Холмс, есть какие-нибудь соображения о том, как лучше проводить такого рода расследование?
У меня, Ватсон, подобные соображения имелись. С того самого момента, как Сергей Плеханов зашел ко мне на Монтегю-стрит, я стал ломать голову над этим вопросом. Если бы в том доме жили англичане или хотя бы французы[44], расследование не составило бы для меня большого труда. Но русские!
Как вы знаете, вызов, брошенный преступником обществу, действует на меня так же, как на женщин, комплимент. Кроме того, я придерживаюсь твердого мнения о том, что любая проблема практического характера по своему определению должна иметь практическое решение. Если мое незнание русского языка оказалось недостатком, почему бы мне не превратить его в достоинство? Подумав об этом, я предложил графу следующее:
— Не могу ли я быть представлен обитателям дома на Стэнли-стрит как еще один жилец, к несчастью, глухонемой? — спросил я. — Это не только позволило бы нам избежать проблем, связанных с языковым барьером, но и дало бы мне возможность следить за поведением остальных жильцов. Даже если я не пойму, что именно они говорят, по их мимике и жестам можно будет по крайней мере уловить тон их бесед.
На лице графа отразились все чувства, которые вызвало мое предложение. В течение нескольких секунд оно выражало лишь совершенное недоверие, однако по мере того, как моя идея укоренялась в сознании графа, в глазах его засветилось удивленное облегчение.
— Глухонемой! — воскликнул он. — Да, мистер Холмс, теперь я вижу, что у вас и в самом деле нашелся ответ! Ты со мной согласен, Сергей? Мы тут же должны рассказать об этой блестящей идее Дмитрию. — Подойдя к камину, граф дернул за шнурок звонка, одновременно обратившись ко мне с разъяснениями:— В моих российских поместьях Дмитрий Соколов служил при мне камердинером. Здесь же он имеет все полномочия выступать от моего лица. Он неплохо говорит по-английски и помогал полиции при расследовании этого дела, выступая в качестве переводчика заявлений обитателей дома на Стэнли-стрит. Ах, Дмитрий, вот и ты! Это — мистер Шерлок Холмс, консультирующий нас детектив, который будет расследовать обстоятельства убийства Анны. Только что он подал мне одну великолепную идею.
Дмитрий Соколов был тщедушным человечком с лицом, которое, казалось, сшито из отдельных лоскутков смуглой кожи, и настороженным взглядом дикого зверя. Как мне вскоре пришлось убедиться, в душе он был настоящим комиком. Ведь многие русские очень быстро способны переходить от бурной радости к безутешному горю. Дмитрий молча слушал графа, когда тот объяснял ему суть моей задумки. Затем камердинер сказал:
— Ваше превосходительство, ему для этого понадобятся документы.
— И соответствующая одежда, — быстро вставил я. — У меня нет ничего, что позволило бы сыграть эту роль.
— Можно будет все это устроить? — спросил граф с некоторым беспокойством.
— Конечно. — Дмитрий пожал плечами с таким видом, будто речь шла о сущей безделице. — Я прослежу, чтобы в течение суток все было готово.
Слова его, как оказалось, не расходились с делом. На следующий день, Ватсон, он приехал ко мне на Монтегю-стрит с теми документами, которые вы держите в руках. Так я стал Мишей Осинским. Кроме того, он привез мне самые дорогие Мишины вещи, среди них была и эта фотография пожилой крестьянки — моей предполагаемой матери, и небольшая семейная икона, с которой несчастный юноша ни за что не хотел расставаться. Еще предусмотрительный Дмитрий в потрепанной холщовой сумке привез мне одежду и, пока я примерял новый наряд, подробно изложил продуманную до мелочей историю моей жизни.
По легенде, я родился в далекой деревне на Урале, поскольку никто из живших в доме эмигрантов не бывал в тех краях. Я был не только глухонемым, но к тому же, как и многие бедные русские крестьяне, неграмотным. Эта мера предосторожности была принята для того, чтобы никто не вздумал общаться со мной в письменной форме. Матушки моя, Любовь Осинская, была вдовой, до своего замужества работала прислугой у помещика, который заботился о ее семье. Меня — Мишу — без моего ведома нигилисты использовали в качестве курьера. И помещик — добрый человек, который, как и граф Николай Плеханов, придерживался либеральных взглядов и боялся, что о моей деятельности станет известно властям, — оплатил дорогу до Англии мне и моей матушке. К несчастью, — здесь лицо Дмитрия приобрело трагическое выражение, как будто он и вправду искренне верил в правдивость этой истории, — моя мать скончалась во время этого путешествия от лихорадки. Я приехал в Лондон один, голодный и до смерти напуганный, и какой-то добросердечный изгнанник из России отвел меня в кенсингтонский дом графа. Плеханов был тронут моим бедственным положением и позволил мне поселиться вместе с другими его жильцами.
Пока Дмитрий говорил, я облачался в свое новое одеяние и, помимо своей воли слушая его печальный рассказ и пытаясь поставить себя на место этого несчастного юноши, слегка сгорбился и беспомощно свесил руки так, что, когда он закончил повествование и мы оглядели меня в зеркале, ни он, ни я не знали, плакать нам или смеяться над обликом того убитого горем создания, которое я теперь представлял.
Как показали дальнейшие события, элемент трагикомедии стал лейтмотивом всей этой истории. Другой специфической чертой, красной нитью пронизывающей все это дело, был маскарад с переодеванием. Без преувеличения могу вам сказать, друг мой, что ни в одном моем расследовании, проведенном до и после этого случая, мне не пришлось столкнуться с таким числом фальшивых персонажей и измененных внешностей.
Даже моя встреча с Дмитрием в тот день скоро переросла в нечто напоминавшее фарс. Для того чтобы как-то оправдать мое пребывание в доме на Стэнли-стрит, было решено, что я буду выполнять там некоторые обязанности по хозяйству. Вижу, Ватсон, что эта мысль уже вызывает у вас улыбку. Не могу не признать, что в той ситуации и в самом деле было нечто забавное, поскольку я совершенно не приспособлен для выполнения такого рода работ. Тем не менее мои обязанности были достаточно просты.
Дмитрий принялся оживленно объяснять, что мне предстоит делать в моей новой роли, произносил по-русски такие слова, как «метла» или «дрова», которые я как глухонемой, естественно, слышать не мог. Причем все это мой инструктор делал с забавными гримасами и ухмылками, так смешно искажавшими его лицо, сопровождая их таким количеством изощренных жестов, не уступавших настоящей пантомиме, что мне стоило большого труда удержаться от смеха и не разрушить тем самым образ Миши — сообразительного крестьянского увальня с трогательным желанием всем угодить.
Неподражаемый Дмитрий позаботился и о том, чтобы снабдить меня списком всех жильцов дома, причем к каждому имени прилагались биографические данные, дабы к моменту знакомства у меня уже была об этих людях кое-какая информация. Всего там жило четырнадцать человек, однако я не буду сейчас утомлять вас перечислением их всех. В этой связи достаточно сказать, что больше всего меня тогда интересовал Владимир Васильченко, которого сначала заподозрила полиция.
Когда я спросил мнение самого Дмитрия об этом человеке, он лишь красноречиво пожал плечами и ответил:
