Дороти Сэйерс - Смертельный яд
Мои бабка с дедом оказались не такими непримиримыми. Они не ходили к ней в гости и не приглашали ее к себе, но изредка нанимали ложу во время ее спектаклей, послали ей приглашение на свадьбу своего сына и вообще вели себя хоть и отчужденно, но вежливо. В результате, она поддерживала знакомство с моим отцом и, в конце концов, передала свои дела в его руки. Он считал, что имущество есть имущество, каким бы путем его ни приобрели, и говаривал, что нотариус, который отказывается заниматься грязными деньгами, был бы вынужден распрощаться с половиной своих клиентов.
Старая дама ничего не забыла и не простила. Одного упоминания о Браунах и Бойсах было достаточно, чтобы она начинала кипеть от злости. Вот почему, когда она решила составить завещание, которое было подписано восемь лет тому назад, она вставила в него те слова, которые вы сейчас прочтемте. Я говорил ей, что Филипп Бойс не имел никакого отношения к ее преследованиям, как, впрочем, и Артур Бойс, но старая болячка по-прежнему кровоточила, так что она не желала слышать никаких слов в его оправдание. И вот я составил завещание так, как она хотела. Если бы этого не сделал я, то это сделал бы кто-то другой, как вы понимаете.
Вимси кивнул и погрузился в чтение черновика завещания, которое было датировано восемью годами раньше. В нем Норман Эркерт назначался единственным душеприказчиком, и после перечисления небольших сумм, оставленных прислуге и благотворительным театральным обществам, было написано следующее:
«Все остальное мое имущество, в какой бы оно ни было форме, я отдаю моему внучатому племяннику Норману Эркерту, нотариусу с Бедфорд-роу, на весь период его жизни, с тем, чтобы после его смерти оно было поделено поровну между его законнорожденными потомками. Однако если вышеупомянутый Норман Эркерт умрет, не оставив законных наследников, вышеупомянутое имущество должно перейти… (тут снова перечислялись благотворительные организации, о которых уже шла речь). И я распоряжаюсь своим имуществом именно таким образом в знак благодарности за внимание, которое оказывали мне мой вышеупомянутый внучатый племянник Норман Эркерт и его отец, покойный Чарльз Эркерт в течение моей жизни, и с тем, чтобы ничего из моего имущества не попало в руки моего внучатого племянника Филиппа Бойса или его потомков. И с этой целью и в память о том бесчеловечном обращении, которое я встретила со стороны семейства вышеупомянутого Филиппа Бойса, я требую, чтобы вышеупомянутый Норман Эркерт уважал мою последнюю волю и не передавал, не дарил и не одалживал вышеупомянутому Филиппу Бойсу ни малейшей доли дохода от полученного им в наследство имущества и не использовал его для того, чтобы оказывать помощь вышеупомянутому Филиппу Бойсу».
— Гм! — потянул Вимси. — Изложено предельно четко. Однако, должен заметить, весьма мстительная особа.
— Да, это так. Но что можно поделать со старыми дамами, которые не желают прислушиваться к голосу разума? Она очень тщательно проследила, чтобы я сформулировал завещание достаточно резко, и только тогда согласилась его подписать.
— Да уж, Филиппу Бойсу было с чего расстраиваться, — сказал Вимси. — Спасибо. Я рад, что прочел это. Версия самоубийства выглядит теперь гораздо убедительнее.
Теоретически это могло быть так, однако теория не слишком хорошо согласовывалась с тем, что Вимси слышал о характере Филиппа Бойса. Он скорее готов был поверить в то, что решающим фактором был последний разговор с Харриет. Но и это тоже было не слишком убедительно. Трудно было поверить в то, что Филипп испытывал к Харриет такое глубокое чувство. Но, может быть, дело было просто в том, что Вимси не был склонен хорошо думать о покойном. Он опасался, что его чувства несколько влияют на его суждения.
Вернувшись домой, Вимси сел читать гранки романа Харриет. Несомненно, у нее был прекрасный стиль, но несомненным было и то, что она слишком хорошо разобралась в технике отравления мышьяком. Больше того, в романе рассказывалось о двух художниках, которые жили в Блумсбери и вели идиллическое существование — жизнь, полную любви, смеха и бедности — пока какой-то злодей не отравил молодого человека, после чего безутешная молодая женщина решила за него отомстить. Вимси сжал зубы и отправился в тюрьму Холлоуэй, где чуть было не устроил Харриет сцену ревности. К счастью, когда его допрос с пристрастием едва не довел его клиентку до изнеможения и слез, ему на помощь пришло чувство юмора.
— Извините, — сказал он, — дело в том, что я дьявольски ревную вас к этому Бойсу. Не имею на то никакого права, а все равно ревную.
— В том-то и дело, — отозвалась Харриет. — И всегда будете ревновать.
— А если буду, то жизнь со мной станет невыносимой. Так?
— Вы будете глубоко несчастны. Не считая уже других минусов.
— Но послушайте, — запротестовал Вимси, — если вы выйдете за меня замуж, то мне не нужно будет ревновать, потому что тогда я буду знать, что я вам по-настоящему нравлюсь и все такое прочее.
— Вам кажется, что не будете. А на самом деле будете.
— Правда? Да нет, конечно, не буду! С чего мне ревновать? Это все равно, как если бы я женился на вдове. Разве все вторые мужья ревнуют?
— Не знаю. Но это не одно и то же. Вы никогда не смогли бы доверять мне по-настоящему, и мы оба были бы несчастны.
— Но, черт побери, — возразил Вимси, — если бы вы хоть раз сказали, что я вам небезразличен, все было бы в порядке. Я бы поверил. Но вы молчите, и поэтому я выдумываю всякие глупости.
— Вы все равно стали бы выдумывать всякие глупости, невольно. Вы не были бы ко мне справедливы. Мужчины на это не способны.
— Никто?
— Ну, почти никто.
— Это было бы ужасно, — совершенно серьезно согласился Вимси. — Конечно, окажись я именно таким идиотом, все было бы достаточно безнадежно. Я знавал когда-то одного типа, который подхватил этот вирус ревности. Если жена не вешалась ему на шею, он воспринимал это как признак ее равнодушия к нему, а если она выражала свою любовь, он обвинял ее в лицемерии. Жизнь стала совершенно невыносимой, так что она сбежала с кем-то, кто был ей совершенно безразличен, а он продолжал говорить, что его подозрения оправдались. Но все остальные говорили, что он, дурак, сам во всем виноват. Все ужасно сложно. Похоже, преимущество имеет тот, кто начинает ревновать первым. Может, у вас получится приревновать меня? Мне бы этого очень хотелось, потому что это докажет, что вы ко мне не совсем равнодушны. Не рассказать ли вам какие-нибудь подробности из моей прежней жизни?
— Пожалуйста, не надо.
— Почему?
— Я не хочу знать ни о какой другой.
— Правда? Клянусь Юпитером! Это вселяет надежду! Я хочу сказать — если бы вы питали ко мне чисто материнские чувства, то готовы были бы проявить сочувствие и понимание. Я терпеть не могу сочувствия и понимания. И вообще-то у меня нет желания никого вспоминать… за исключением Барбары, конечно.
— А кто такая Барбара? — насторожилась Харриет.
— О, одна девушка. По правде говоря, я ей многим обязан, — задумчиво проговорил Вимси. — Когда она вышла замуж за того типа, я утешился тем, что занялся расследованием преступлений, и это оказалось очень занимательно, в общем и целом. Но в тот момент мое сердце было совершенно разбито, я очень страдал. Мне даже пришлось прослушать специальный курс логики.
— Господи!
— Чтобы, тая от нежности, повторять: «Barbara celarent darii ferio baralipton». В этой фразе была некая романтическая благозвучность, которая, как мне казалось, прекрасно выражала страстные чувства. О, сколь долго лунными ночами я шептал эти слова соловьям, обитавшим в садах колледжа Святого Иоанна! Сам я, конечно, учился в Бэллиоле, но здания стоят рядом.
— Если кто-то за вас и выйдет замуж, то исключительно ради удовольствия слушать, как вы несете вздор! — сурово заявила Харриет.
— Не самый лестный повод, но это все же лучше, чем ничего.
— Я и сама люблю фантазировать и нести всякий вздор, — сказала Харриет со слезами на глазах, — но эта история здорово выбила меня из колеи. Знаете, я не узнаю себя, я ведь на самом деле человек жизнерадостный. Вся эта мрачная подозрительность — совсем не мое амплуа. Но что-то во мне сломалось.
— И неудивительно, бедное дитя! Но это пройдет. Держитесь — и предоставьте все старине Питеру.
Вернувшись домой, Вимси обнаружил, что его ждет записка.
«Дорогой лорд Питер!
Как вы видели, я уже приступила к работе. Мисс Климпсон отправила туда шестерых, с разными биографиями и рекомендациями, конечно — и мистер Понд (старший клерк) принял на работу меня, с условием, что последнее слово будет принадлежать мистеру Эркерту.
Я работаю всего пару дней, так что пока могу сказать вам о своем нанимателе очень немного, если не считать того, что он сластена и держит в ящике письменного стола тайные запасы рахат-лукума и сливочного шоколада, которые украдкой кладет в рот, пока диктует. Он производит достаточно приятное впечатление.
