Артур Конан Дойл - Этюд в багровых тонах (др.перевод+иллюстрации Гриса Гримли)
Дреббер зашагал по улице, заглянул в пару распивочных и в каждой провел не меньше получаса. Выйдя из последней, он уже нетвердо стоял на ногах — значит, выпил немало. Потом он остановил кэб, ехавший прямо перед моим. Я двинулся за ними следом, лошадь моя практически касалась мордой его возницы. Мы переехали через мост Ватерлоо, долго петляли по улицам, пока, к моему удивлению, не оказались опять перед их прежним пансионом. Я представления не имел, зачем ему понадобилось возвращаться, однако обогнал их и остановился ярдов на сто дальше. Дреббер вошел, отпустив кэб. Дайте мне, пожалуйста, стакан воды. Столько говорить — в горле пересохло.
Я протянул Хоупу стакан, он осушил его залпом.
— Теперь лучше, — сказал он. — Так вот, я прождал с четверть часа; потом из дома донесся шум, точно там устроили драку. В следующий момент дверь распахнулась, и на пороге появились двое: Дреббер и молодой парень, которого я раньше не видел. Парень держал Дреббера за шкирку и, дотащив до ступеней, дал ему хорошего пинка — тот отлетел прямо на середину улицы. «Скотина! — крикнул парень, размахивая тростью. — Я тебе покажу, как оскорблять честную девушку!» Он так взбесился, что, наверное, отходил бы Дреббера палкой, если бы этот трус не бросился бежать со всех своих нетвердых ног. Он добежал до угла, там заметил мой кэб, махнул мне рукой и забрался внутрь.
«Гони в пансион, „Хэллидей“», — приказал он.
Да, он сидит в моем кэбе — у меня чуть сердце не выпрыгнуло от радости, я даже перепугался, как бы моя аорта не подвела. Я медленно двинулся вперед, соображая, что теперь предпринять. Можно отвезти его за город — там, в каком-нибудь безлюдном переулке, и состоится наш последний разговор. Я уже остановился было на этом, когда Дреббер сам вдруг пришел мне на помощь. Ему приспичило еще выпить, и он приказал мне остановиться у пивной. Он вошел внутрь, велев мне ждать. В пивной он просидел до самого закрытия, а когда вновь появился, был настолько пьян, что я понял: теперь игра пойдет по моим правилам.
Только не думайте, что я просто собирался его убить. Он это, безусловно, заслужил, но у меня все равно рука не поднималась. Я давно уже решил, что, если до того дойдет, я дам ему возможность выбора. За годы скитаний по Америке мне чем только не довелось заниматься, и некоторое время я работал уборщиком в лаборатории Йоркского колледжа. Как-то раз профессор читал студентам лекцию об отравлениях и демонстрировал вещество, называемое алкалоидом, — он получил его из яда, которым в Южной Америке смачивают наконечники стрел: действие его так сильно, что даже одна крупинка вызывает мгновенную смерть. Я приметил бутыль, в которой хранился состав, и, когда все разошлись, взял себе немного. Я неплохо знаю аптекарское дело и сумел превратить яд в маленькие растворимые пилюли; каждую пилюлю я положил в коробочку рядом с другой такой же, только без яда. Я тогда же решил, что, когда дождусь наконец своего часа, господа мои должны будут проглотить по пилюле из каждой коробочки, я же возьму себе оставшуюся. Это куда безопаснее и ничуть не менее надежно, чем стреляться через платок. С того дня я всегда носил коробочки с собой; наконец пришло время пустить их в дело.
Время уже близилось к часу, ночь выдалась ненастная — дул ветер, лил проливной дождь. Я промок и окоченел, но душа моя ликовала — я готов был просто кричать от счастья. Если у вас, джентльмены, было когда заветное желание, вы лелеяли его двадцать долгих лет и наконец дождались его исполнения, вы поймете мои чувства. Я закурил сигару, чтобы немного успокоиться, но все равно руки у меня дрожали и кровь стучала в висках. Пока мы ехали, я явственно видел по бокам от лошади старого Джона Ферье и мою милую Люси — они смотрели на меня из мрака и улыбались; наконец мы остановились у пустого дома на Брикстон-роуд.
Вокруг не было ни души, не раздавалось ни звука, лишь шумел дождь. Заглянув в окошко, я увидел, что Дреббер сидит кучей, погрузившись в пьяный сон. Я потряс его за рукав.
«Пора выходить», — сказал я.
«Ладно», — промычал он.
Он, видимо, решил, что мы приехали в пансион, потому что без лишних слов вылез и пошел за мной к дому. Мне пришлось идти рядом и поддерживать его — хмель у него еще не выветрился. Мы добрались до двери, я открыл ее и провел его в гостиную. И даю вам слово, все это время отец с дочерью шли по дорожке перед нами.
«Экая чертова темень», — сказал Дреббер, переминаясь с ноги на ногу.
«Сейчас зажжем свет, — сказал я, чиркая спичкой и поднося ее к восковой свече, которую захватил с собой. — Ну, Енох Дреббер, — продолжал я, повернувшись к нему и направив свет себе в лицо, — помнишь меня?»
Сначала он уставился на меня тупыми, пьяными глазами, потом в них появился ужас, исказивший все черты, — он, несомненно, меня узнал. Он отшатнулся, изменившись в лице, на лбу проступил пот, зубы начали выбивать дробь. Глядя на это, я прислонился к дверям и разразился громким, долгим хохотом. Я знал, что месть будет сладка, но не предполагал, что буду ощущать такое блаженство.
«Собака, — сказал я, — я охотился за тобой от Солт-Лейк-Сити до Санкт-Петербурга, и всякий раз ты ускользал от меня. Но теперь странствиям нашим пришел конец, потому что один из нас не увидит завтрашнего восхода».
При этих словах Дреббер отшатнулся еще дальше, и я увидел по его лицу, что он считает меня помешанным. Да я, пожалуй, тогда и был помешанным. Кровь в висках стучала, как молот по наковальне, и со мной мог бы приключиться припадок, если бы из носу не хлынула кровь; после этого стало легче.
«Ну что, вспомнил Люси Ферье? — спросил я, запирая дверь и потрясая ключом перед его носом. — Возмездие пришло не сразу, но теперь оно наконец тебя настигло».
Я увидел, как у труса затряслись губы. Он бы, наверное, стал молить о пощаде, если бы не знал, что это бесполезно.
«Ты меня убьешь?» — пролепетал он.
«Это не убийство, — ответил я. — Разве уничтожить бешеную собаку — убийство? Только не жди милосердия — где было твое милосердие, когда ты оторвал мою бедную голубку от трупа ее отца и уволок в свой проклятый гарем?»
«Я не убивал ее отца!» — запротестовал Дреббер.
«Но ты разбил ее невинное сердце! — выкрикнул я, подталкивая к нему коробку. — Пусть же рассудит нас всемогущий Господь. Выбери пилюлю и проглоти. В одной из них смерть, в другой — жизнь. Я проглочу оставшуюся. Посмотрим, существует ли в мире справедливость, или нами правит случай».
Он скорчился, испуская дикие вопли и моля о пощаде; тогда я вытащил нож и приставил к его горлу — это заставило его подчиниться. Потом я проглотил вторую пилюлю, и целую минуту мы стояли, глядя друг на друга в полном молчании, пытаясь понять, кто из нас останется в живых. Никогда не забуду, как изменилось его лицо, когда он понял по первым спазмам, что проглотил яд! Я расхохотался и поднес обручальное колечко моей Люси к его глазам. Все это длилось лишь мгновение — алкалоид действует быстро. Черты его перекосились от боли; он выбросил вперед руки, зашатался и с хриплым воплем грузно осел на пол. Я перевернул его носком ботинка, положил руку на грудь. Сердце не билось. Он был мертв.
Кровь так и лилась у меня из носа, но я не обращал на это внимания. Не знаю, что навело меня на мысль сделать эту надпись на стене. Может, то было желание поглумиться над полицией — на душе у меня было необыкновенно легко и радостно. Я вспомнил, что в Нью-Йорке как-то нашли мертвого немца, и над головой у него было написано RACHE — газетчики тогда решили, что это дело рук какого-то тайного общества. Я решил: то, что озадачило нью-йоркскую полицию, озадачит и лондонскую, поэтому обмакнул палец в кровь и написал это слово на самом видном месте. Потом я вернулся к кэбу, обнаружил, что поблизости никого нет, а дождь хлещет по-прежнему. Я уже отъехал довольно далеко, когда, сунув руку в карман, где обычно носил кольцо Люси, обнаружил, что его там нет. Меня как громом ударило — ведь другой памятки о ней у меня не было. Я решил, что обронил его, когда нагнулся над телом Дреббера. Я повернул обратно, оставил кэб в каком-то проулке и бросился прямо к дому — я был готов на все, только бы вернуть пропажу. Но, подойдя поближе, я нос к носу столкнулся с полицейским, который как раз выходил из дома, — чтобы отвести от себя подозрения, мне пришлось прикинуться вдрызг пьяным.
Так встретил свою смерть Енох Дреббер. Мне оставалось только разделаться с Джозефом Стэнджерсоном — и долг Джона Ферье был бы уплачен. Я знал, что Стэнджерсон остановился в пансионе «Хэллидей», и целый день бродил неподалеку, но тот не показывался. Полагаю, когда Дреббер не появился, он заподозрил неладное. Стэнджерсон был хитер и всегда начеку. Но если он думал, что, сидя в четырех стенах, спасется от меня, он ошибался. Я очень быстро узнал, где находится окно его спальни, и рано утром следующего дня, воспользовавшись лестницей, которая валялась на заднем дворе, забрался в его комнату. Я разбудил Стэнджерсона и сказал, что пришел час расплаты за убийство, совершенное много лет назад. Я описал ему смерть Дреббера и предложил выбрать одну из пилюль. Но, вместо того чтобы воспользоваться последним шансом на спасение, он вскочил с постели и вцепился мне в горло. Защищаясь, я вонзил нож ему в сердце. Впрочем, исход нашей встречи всяко был предрешен — Провидение обязательно направило бы руку грешника к отравленной пилюле.
