Элизабет Джордж - Картина без Иосифа

— Так вы, значит, меня купили? Да?

— Вы допускаете, что я имею к этому какое-то отношение — смею вас заверить, что вы не сможете это доказать. И запомните — обычно я не покупаю дружбы, сержант.

— Ваши слова лишь подтверждают мое предположение, что вы заплатили им наличными и, возможно, добавили сверху, чтобы они держали язык за зубами. — Она легонько хлопнула ладонью по столу. — Мне не нужна от вас помощь такого рода, сэр. Я не хочу брать то, чего не могу вернуть. И вообще… Пусть даже я ошибаюсь, я не вполне готова… — Она надула щеки и шумно выпустила воздух, демонстрируя свое возмущение.

Иногда она забывала, что он ее начальник Забывала и еще одну более важную вещь, которую когда-то поклялась себе помнить каждую минуту: что Линли — граф, имеет титул, что некоторые называют его «милорд». Правда, для всех своих коллег в Ярде он был просто Линли, вот уже десять лет, однако сама она не обладала подобным sang-froid, хладнокровием, которое позволяло бы ей чувствовать себя на равных с персоной, чье семейство терлось локтями с парнями, привыкшими к обращениям типа «выше высочество» и «ваша милость». При мысли об этом у нее начинали бегать по спине мурашки. А когда он заставал ее врасплох — как сегодня, — чувствовала себя полной идиоткой. Человеку голубых кровей не изливают душу. Потому что неизвестно, есть ли у него самого душа.

— Я полагаю, — Линли подхватил ее мысль, что по мере приближения того дня, когда вы покинете Актон, ваши проблемы и тревоги будут возрастать. Одно дело носиться с мечтой, не так ли? И совсем другое, когда она превращается в реальность.

Она опять села на стул и уставилась на него:

— Господи Иисусе, и как только Хелен вас терпит?

Он слегка улыбнулся, снял очки и спрятал в карман.

— В настоящий момент не терпит.

— И на Корфу вы не поедете?

— Боюсь, что нет. Разве что она поедет одна. Она давно об этом мечтала.

— А в чем дело?

— Я нарушаю ее душевное равновесие.

— Я спросила не вообще, а сегодня.

— Понятно. — Он повернулся вместе с креслом, но только не к шкафчику с фотографией Хелен, а к окну, из которого виднелось жуткое здание послевоенной постройки, где располагалось министерство внутренних дел. — Его верхние этажи казались почти одного цвета со свинцовым небом. — Боюсь, мы споткнулись о галстук. — Он подпер пальцами подбородок.

— О какой галстук?

Он показал пальцем на свой:

— Я повесил его вечером на дверную ручку. Барбара нахмурилась:

— Сила привычки, вы это имеете в виду? Вроде выдавливания зубной пасты из середины тюбика? То, что действует на нервы, когда звезды романтики начинают постепенно меркнуть?

— Хотелось бы, чтобы это было так.

— Тогда что же?

Он вздохнул. Она поняла, что ему не хочется возвращаться к этому, и сказала:

— Ладно, не мое это дело. Простите, что сразу не сообразила. Я имею в виду отпуск. Вы так его ждали.

Он потеребил узел галстука.

— Я оставляю свой галстук на дверной ручке — с наружной стороны двери, — прежде чем мы ложимся в постель.

— Ну и что?

— Я не предполагал, что она это заметит, кроме того, я всегда так делаю в подобных случаях.

— Ну?

— И она действительно не заметила. Но спросила меня, как получается, что Дентон ни разу не побеспокоил нас утром с тех пор, как мы были… вместе.

Барбара стала догадываться, в чем дело.

— Ох, теперь дошло. Увидев галстук, Дентон понимает, что в спальне вы не одни.

— Ну… да.

— И вы сказали ей об этом? Боже, какой вы идиот, инспектор.

— Я не подумал. Я был словно школьник в блаженном состоянии сексуальной эйфории, когда мозги отключаются. Она спросила: «Томми, как получается, что Дентон ни разу не принес утром чай в твою спальню, когда я здесь?» И я сказал ей всю правду.

— Что галстук для Дентона своего рода сигнал?

— Да.

— И что вы так поступали всегда, когда у вас бывали женщины?

— Боже, нет. Не такой уж я идиот. Хотя, скажи я так, ничего бы не изменилось. Она вообразила, что я делаю это уже много лет.

— Она ошиблась?

— Да. Нет. Ну, не так давно, бога ради. Я имею в виду, только с ней. Впрочем, это не означает, что я не вешал галстук на ручку и в других подобных случаях. Но я этого не делал с тех пор, как мы с ней… Ох, проклятье. — Он махнул рукой.

Барбара торжественно кивнула:

— Теперь я понимаю, как мостится дорога в ад.

— Она заявила, что в этом проявляется мое неуважение к женщинам, даже презрение, что, мол, мы обмениваемся со слугой скабрезными замечаниями по поводу того, кто из дам громче всех стонал в моей постели.

— Чего вы, разумеется, никогда не делали. Он повернулся к ней в кресле:

— За кого вы меня принимаете, сержант?

— Ни за кого. За вас самих. — Она снова поковыряла дырку на колене. — Конечно, вы могли бы вообще отказаться от утреннего чая. То есть раз уж вы стали приводить к себе на ночь женщин. В таком случае у вас отпала бы необходимость в сигнале. Или вы могли бы сами заваривать утром чай и возвращаться в спальню с подносом. — Она с трудом сдержала улыбку, представив, как Линли орудует на кухне — если ему вообще известно, где она в его доме находится, — пытаясь найти чайник и включить плиту. — Я хочу сказать, сэр, что для вас это могло бы стать выходом. В конце концов вы даже отважились бы поджарить хлеб.

Тут она хихикнула, хотя это прозвучало скорей как всхрапывание, вырвавшееся из ее плотно сжатых губ. Она загородила рот и посмотрела поверх ладони, немного стыдясь, что смеется над его положением, немного забавляясь мыслью о том, как он — в разгар лихорадочного и настойчивого совращения — педантично вешает галстук на дверную ручку, так, чтобы его пассия ничего не заметила и не поинтересовалась, зачем он это делает.

Он сидел с каменным лицом. Он покачал головой. Перелистал остаток меморандума Хильера.

— Не знаю, — сухо произнес он. — Не уверен, что я когда-нибудь смогу поджарить тост.

Она гоготнула. Он похихикал.

— В Актоне у нас по крайней мере нет таких проблем, — смеясь, сказала Барбара.

— Из-за чего вам, вероятно, и не хочется уезжать.

Вот тип, подумала она. Не пройдет мимо двери даже с завязанными глазами. Она встала со стула и подошла к окну, засунув руки в задние карманы джинсов.

— Не потому ли вы приехали сюда? — спросил он у нее.

— Я уже ответила, что оказалась тут поблизости.

— Вы ищете, чем бы отвлечься, Хейверс. Как и я.

Она выглянула в окно. Ей были видны верхушки деревьев в Сент-Джеймс-парке. Совсем голые, они колыхались на ветру и казались нарисованными на небе.

— Не знаю, инспектор, — промолвила она. — Похоже, у меня тот случай, когда нужно быть осторожней в своих желаниях. Я знаю, что мне хочется сделать. Я боюсь это делать.

На столе у Линли зазвонил телефон. Она хотела взять трубку.

— Погодите, — сказал он. — Нас тут нет, вы забыли? — Оба смотрели на аппарат, который продолжал надрываться, видимо надеясь, что их пристальные взгляды заставят его замолчать. И он действительно перестал звонить.

— Впрочем, я полагаю, вам это знакомо, — продолжала Барбара, как будто телефон и не помешал им.

— Тут происходит, как в поговорке про богов, — вздохнул Линли. — Когда они хотят отнять у вас разум, дают то, что вам больше всего хочется

— Хелен, — сказала она.

— Свободу, — сказал он.

— Мы два сапога пара.

— Инспектор Линли? — Доротея Харриман появилась в дверях в облегающем черном костюме, с серым кантом на вороте и лацканах. На голове шапочка без полей и с плоским донышком. Доротея выглядела так, будто собралась появиться на балконе Бук-Хауса в День поминовения погибших, если ее пригласят составить компанию августейшей семье. Не хватало только алого мака.

— Что, Ди? — спросил Линли.

— Телефон.

— Меня тут нет.

— Но…

— Нас с сержантом тут нет, Ди.

— Но это мистер Сент-Джеймс. Он звонит из Ланкашира.

— Сент-Джеймс? — Линли взглянул на Барбару. — Разве они с Деборой не уехали в отпуск?

Барбара пожала плечами.

— Разве мы все?…

Глава 7

Вечерело, когда Линли ехал на машине по Клите-роской дороге в сторону деревни Уинсло. Мягкие солнечные лучи, меркнувшие по мере того, как день переходил в ночь, пронзал и окутавший землю зимний туман. Узкими полосами он отражался от старинных каменных построек — церкви, школы, домов и лавок, стоявших шеренгами словно на выставке ланкаширской мужественной и суровой архитектуры — и менял обычный, бурый с примесью сажи цвет зданий в охряной. Дорога под шинами «бентли» была сырая, как всегда на севере в это время года; в лучах солнца блестели лужи, которые за ночь покрывались льдом. Сейчас в них отражались небо и скелеты деревьев и кустарников. Он притормозил машину метрах в пятидесяти от церкви. Остановил на обочине и вышел на острый как нож воздух. Пахло дымом от сухих поленьев, горевших где-то неподалеку в печи. Дым спорил с другими запахами-навоза, сырой земли, гниющих листьев, которые исходили от простора полей, начинавшихся сразу за колючей живой изгородью, посаженной вдоль дороги. Он огляделся. Слева живая изгородь вместе с дорогой поворачивала на северо-восток, уступая место церкви, а потом, возможно, в четверти мили дальше, самой деревне. Справа вдалеке отдельно растущие дубы сгущались в старую дубовую рощу, над ней возвышался холм, тронутый морозом и увенчанный колеблющимся кольцом тумана. А прямо перед ним открытое поле медленно спускалось вниз, к извилистой речке, а на другом берегу снова шло кверху и заканчивалось заплаткой каменных стен. Между ними виднелись фермы, и даже на таком расстоянии Линли слышал блеяние овец.