Гарольд Шехтер - Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По
Тут я оторвался от письма и заметил, обращаясь к Сестричке:
– Какой неожиданный поворот. Похоже, нас приглашают поселиться у Элкоттов, пока мы будем в Конкорде.
– Вы уже с кем-нибудь договаривались? – поинтересовалась миссис Рэндалл.
– Да, в общем, нет, – ответил я. – Мы полагали поселиться в местной гостинице.
– Должно быть, замечательно остановиться в каком-нибудь более уютном месте, – произнесла Сестричка с мечтательной улыбкой. Затем, словно спохватившись, что ее замечание могут истолковать как критику в адрес нашего теперешнего жилища, торопливо добавила: – Хотя оно никогда не сравнится с вашим домом, миссис Рэндалл.
– Хорошо, моя дорогая, – ответила последняя, – буду ждать вас с распростертыми объятиями на обратном пути. И могу заверить, – бросая недобрый взгляд в направлении кухни, добавила она: – что в следующий раз вы будете питаться лучше. В этом доме надо произвести кое-какие перемены. Я слишком, слишком долго терпела.
Ввиду прискорбных событий, омрачивших последний день их каникул, вряд ли стоило удивляться, что в начале поездки настроение сестер Элкотт было подавленным. Даже неутомимо жизнерадостная Луиза, после первой вспышки болтливости, скоро погрузилась в молчание, задумчиво глядя в окно на дорогу, ведущую из Бостона в городок Конкорд.
Когда мы забрались в экипаж, Луиза уселась слева от меня; Сестричка устроилась справа. Оставшиеся трое девочек сидели напротив: старшая и самая хорошенькая, Анна, которая отважно отправилась к сцене театра Кимболла, чтобы выручить поддавшуюся пагубному влиянию газа мисс Болтон; ее младшая сестра, Лиззи, румяная девочка лет одиннадцати, сгорбившись, робко прижалась к старшей сестре, положив голову ей на плечо, и, наконец, самая младшая, Мэй, необычайно хорошенькое и сдержанное дитя лет семи-восьми, с ярко-голубыми глазами и длинными вьющимися золотистыми волосами.
Как я уже отметил, все три девочки, так же как и их сестра Луиза, сразу после отъезда совершенно замкнулись в себе. Я чувствовал, что их молчание вполне естественно отражает меланхолию, в которую их ввергло убийство их подружки. Она, несомненно, усугублялась напряжением, какое они чувствовали, оказавшись в обществе двух более или менее чужих людей. Вполне вероятно, что мы так бы и проделали весь путь, обменявшись разве что парой вежливых слов, если бы не непроизвольная физиологическая реакция маленькой Мэй.
Мы едва проехали больше часа, когда раздалось отчетливое borborygmi, или урчание в животе, причем настолько громкое, что оно заглушало даже погромыхивание экипажа. Этот очень распространенный симптом голода, вызванный, как то, без сомнения, известно читателю, трением друг о друга стенок пустого пищеварительного органа, неизменно приводит людей в глубокое замешательство, когда случается в общественном месте. Поскольку в экипаже нас было шестеро, установить источник звука было бы весьма затруднительно, если бы маленькая девчушка (которая, как я уже заметил, была весьма склонна к забавным словесным ляпсусам, известным как malapzopisms) тут же не воскликнула:
– О Боже! Я прямо волка готова съесть!
– Правильно было бы сказать «голодна как волк», – заметила Луиза. – И твой желудок не производил бы этих нелепых звуков, не будь ты такой шебутной. Мы же говорили тебе: доешь завтрак.
– Ты же знаешь, что я терпеть не могу овсянку, – ответствовала малышка, надув губы.
– Господи, а ты чего ждала? – с упреком спросила старшая, Анна. – Что тебе на прощанье закатят пир? Ты и так слишком задаешься, Мэй. Между прочим, лучше бы думала не о своих эгоистичных желаниях, а о нашей бедной усопшей подруге Эльзи.
– Тоже воображала! – запротестовала Мэй. – Кстати, я только-только о ней думала.
– И что же ты думала, милая Мэй? – с кроткой улыбкой поинтересовалась Лиззи.
– Как ужасно, что она уже никогда не будет нам стряпать, – ответило дитя с трагическим всхлипом. – Помнишь замечательную булку с орехами, которую она испекла на прошлой неделе? У меня слюнки текут, как только я ее себе представлю.
– Просто поверить не могу, что она умерла, – сказала Лиззи. – Думаешь, мы правильно сделали, что уехали до похорон? Может, стоило остаться еще на день?
– Но как? – спросила Анна. – Мамуля взяла с нас слово, что мы приедем сегодня, и она страшно переволновалась бы, если бы дилижанс приехал без нас. И потом, мы не можем больше пропускать школу, Луиза. Мы и так уже ужасно отстали.
– Наверно, ты права, – вздохнув, сказала Луиза. – Хотя все равно стыдно, что нас сегодня не будет, чтобы отдать дань уважения.
– Я пока не хотела говорить, – сказала скромница Лиззи, – но я сорвала немного цветов в саду у тетушки и положила рядом с ванной на память. Сначала мне было страшно заходить в спальню, где случилась такая ужасная вещь, но потом я вспомнила, как Эльзи всегда была добра к нам, и заставила себя сделать это.
– Очень мило с твоей стороны, дорогая, – сказала Анна, нежно обнимая сестру за плечи.
– Я тоже кое-что положила рядом с ванной! – воскликнула маленькая Мэй. – Картинку, где у Эльзи крылья, как у ангела, и она летит на небо. Я нарисовала ее сегодня утром.
– Не думаю, чтобы Эльзи была таким уж ангелом, обычная земная девушка, которая любила повеселиться и набедокурить, – сказала Луиза. – Но сердце у нее было чистое и правдивое. Она была добрым «маленьким пилигримом», как сказала бы мамуля, и если кто-нибудь заслуживает попасть на небо, то она уж точно.
– Ваша мать, наверное, скучала без вас, – сказала Сестричка, обращаясь ко всем четырем девочкам сразу. – Как долго вас не было?
– С прошлого вторника, – ответила Анна. – Как замечательно будет снова вернуться домой и увидеть матушку.
– Думаешь, ей понравится подарок, который мы ей приготовили? – спросила Мэй.
– Понравится? – воскликнула Луиза. – Да она обалдеет!
– А что за подарок? – поинтересовалась Сестричка.
– Вот, посмотрите, – сказала Анна, расстегивая сумочку и доставая прямоугольный предмет, в котором я сразу узнал сафьяновую коробочку из тех, где обычно хранят дагеротипы. Затем она передала вещицу Сестричке, которая откинула маленький крючок, и коробочка раскрылась.
Заглянув, я увидел внутри дагеротип, запечатлевший четырех сестер. Они замерли в самой очаровательной позе, какую только можно представить: Анна сидела посередине, Луиза и Лиззи стояли по обе стороны, нежно взяв ее за руки, а маленькая Мэй сидела на переднем плане, откинув голову на колени старшей сестры. Превосходно уловив индивидуальное сходство и даже кое-что из таких непохожих характеров четырех девочек, дагеротипист проявил свое искусство и в том, что ему удалось создать портрет единого, любящего, неделимого существа.
– Уверена, она будет хранить его как зеницу ока, – сказала Сестричка, возвращая портрет Анне. – Вы все так замечательно получились.
– Снимал мистер Баллингер, – заметила Мэй. – Говорят, он лучший дагеротипист в Бостоне.
– Забавно, – сказала Сестричка, – мы с Эдди тоже собирались у него сняться – для нашей Путаницы. Пошли к нему в студию вчера утром, но он попросил зайти через час. Конечно, учитывая все, что случилось потом, мы так и не вернулись.
Наклонившись к жене, я нежно пожал ее руку.
– У нас еще будет предостаточно времени сделать наши портреты, дорогая, – сказал я. – Побыв в Конкорде, мы вернемся в Бостон и остановимся у миссис Рэндалл по крайней мере еще на пару дней до отъезда в Нью-Йорк.
– Не хочу совать нос в чужие дела, – заметила Луиза, – но позвольте спросить вас, мистер По, что привело вас в Конкорд?
– Ваше любопытство совершенно естественно, мисс Элкотт, – ответил я.
– Никакая я не мисс Элкотт, просто Луи, – заявила девочка.
– Что ж, хорошо, Луи, – сказал я. – Мы едем в ваш город, чтобы проконсультироваться с доктором Фаррагутом насчет здоровья моей жены.
– Мне так жаль, что вы себя плохо чувствуете, миссис По, – сказала Луи. – Но уверена, что доктор Фаррагут вылечит любую болезнь. Откуда только люди не приезжают, чтобы ему показаться. Говорят, он просто чудотворец.
– Надеюсь, это так, – сказала Сестричка.
Что-то в голосе моей дорогой жены заставило меня вглядеться в нее более пристально. По чрезвычайной бледности, покрывавшей ее лицо, я понял, что все мои усилия оградить ее от лишнего напряжения во время нашего краткого пребывания в Бостоне были тщетны. Я даже несколько пал духом, заметив, что мучительные, изматывающие события предыдущих дней явно нанесли тяжкий ущерб ее и без того хрупкому здоровью.
– Как ты себя чувствуешь, моя дорогая Сестричка? – поинтересовался я.
– Прекрасно, Эдди, – ответила она, изобразив улыбку, которая, будучи отважной попыткой вселить в меня уверенность, лишь еще больше растравила мне сердце.
В экипаже словно воцарилась полумгла, поскольку все четыре сестры погрузились в глубокое и мрачное молчание. Что до меня, то мои мысли были целиком заняты здоровьем Сестрички.
