Семён Клебанов - Настроение на завтра
— Приятно… А когда мы прочтем? Хорошо бы пораньше. Это помогло бы Мягкову укрепиться.
— На днях… — Она постучала по дереву. — Павел Петрович! Могу я задать контрольный вопрос? Для меня — контрольный. Вы убеждены, что Мягков преодолевает кризис?
— Уверен. Мне нельзя ошибиться. Охранную грамоту начальника цеха надо визировать каждый день. Проще кого-то винить, обижаться. Проявлять начальственный гнев. Мол, люди подвели… Такие-сякие… Бессмысленное занятие. Есть жизнь. Мы в ответе за все. В данном случае — я.
— Говорят, в Колтушах, где работал академик Павлов, на фронтоне главного корпуса есть надпись: «Наблюдательность и наблюдательность». Каковы ваши наблюдения? Что вам дает право говорить утвердительно? Посвятите меня в свои раздумья.
— Готов! Недавно здесь собралась бригада Мягкова. Пригласили меня. Обычно на важных совещаниях я веду живой протокол. Включаю магнитофон. Я записал их разговор. Хотите послушать?
— Очень. Документ всегда впечатляет.
Старбеев вынул из шкафа портативный магнитофон.
— Они знали, что будет запись?
— Конечно. — Старбеев нажал на клавишу. Послышался какой-то отдаленный разговор, затем возник голос Мягкова.
«Отец часто говорит: «Дерево смотри в плодах, человека в делах». Памятуя мудрый совет, я хочу рассказать, как мы трудимся, где промашку дали, что наболело и как нам жить дальше. Каждый из нас пришел к «зубрам» по своей воле. Значит, наша совесть — главный судья. Начну с себя. Стал я вашим бригадиром. Но не сразу все случилось. Долго маялся, ходил по ночам, как лунатик, и размышлял, а стоит ли за новое дело браться. По всему выходило — надо, оказывается. От добра добра не ищут… Ученого учить — только портить. И все в таком роде. Ходил мутный, сам не свой. Сам-то ладно, а вот Павлу Петровичу столько крови попортил, до сих пор покоя не нахожу от стыда. Все тогда казалось, что «зубр» подминает меня и про себя улыбается нахально… Вот какой я шустрый. Шесть операций запросто делаю, а твоя, Мягков, забота — подай заготовку и вовремя сними. И так было обидно променять свою честь на холуйскую службу, что все во мне кипело и криком отзывалось: «Не пойду!» Для лодыря такая работа — прямо находка. «Зубр» сам ему зарплату нащелкает… И в мыслях своих я копил только одно — отказывайся, Мягков. Не по тебе служба. Но на моем пути были два человека. Один здесь — Павел Петрович… Другого не знаете. Они вошли в мою душу с простым добрым словом. А я, дурак, только свое твердил — не пойду! Это долгий рассказ. Но я уж замахнулся, потому напомню главное. Сказали мне так: мы тебе счастья желаем. Но счастье твое своими руками добудь. Одолей «зубра»! Вступи в поединок. Пусть он тебе служит. И взыграла во мне гордость. Покажу свою удаль, перехитрю «зубра». У него шестеренки… Наверное, утомил вас?»
«Все Интересно и по делу. Говори».
— Это Морозов сказал, — пояснил Старбеев.
«Начал я работать. Вроде нормально. Прошла неделя. И вдруг чувствую — «зубр» берет свое. Сильный зверюга. Глазастый. Рукастый. В хандру меня вогнал. Стал мне свет не мил. Будто оглоблей шарахнули. Самочувствие дурное. Мать стазу заметила. Я пироги с маком люблю. Она печет, а я не притрагиваюсь. Шестнадцать дней прислуживал «зубру», хотел даже к врачу пойти, чтобы душевную неурядицу отогнать. Я понимал, что Павел Петрович видит мое дурное самочувствие. Однажды он сказал: «Все дети болеют корью. Вот и тебя прихватило. Потому как у нас колыбельный период. — И, подумав, добавил: — До полета человека в космос туда собачек запускали. У нас — другое. Человек сам должен преодолевать свою невесомость». Так все это было. И говорю про это, чтоб меж нами не блуждала неясность. Я от цели не отступлюсь».
Старбеев пристально следил за реакцией Мартыновой и про себя отметил: довольна.
«Сегодня у нас первый разговор. А надо регулярно встречаться. В определенный день недели. Не хочется называть это совещанием. Может, по-другому назовем. Допустим, так — «Настроение на завтра». Обсуждаем, решаем то, что обеспечивает рабочий настрой на будущий день».
«Годится! Принимаем!»
Старбеев подсказал:
— Вадим Латышев воскликнул.
«Пошли дальше. По какому праву «зубры» работают одну смену? Это ж курорт, а не производство! Надо укрупнить бригаду. По три человека в смену. Представляете, какую выработку дадим? До «зубров» шесть рабочих готовило одну деталь за тридцать дней. Теперь ее делает один оператор за десять дней. Втроем мы выпускаем девять деталей. Такая арифметика. Но она переходит в алгебру. Интенсивность нашего труда уменьшается, а у «зубра» — увеличивается. Он потеет, а не мы. Номенклатура деталей увеличивается. Нам уже сейчас добавили два наименования. Чтоб на голодном пайке не сидели. Предлагаю: поставить на участке два станка — фрезерный и строгальный. Тогда бригада сможет выполнять операции по широкому профилю. Как считаете, Павел Петрович?»
«Двумя руками голосую. По-хозяйски решаете. Ведь программисты с вами могут так рассчитать, что ряд операций на станках будет исключен из технологии».
Мартынова что-то записала в блокнот. Старбеев подсказал:
— Предложение сулит большую экономию.
«Мы пришли на голое место. Сейчас участок ожил. Должен отметить Вадима Латышева. Два вечера провел в технической библиотеке и принес свой хитрый чертеж вертикального стеллажа для хранения инструментов. Он уже действует. Теперь подходишь к стеллажу, и сразу видно, в каком гнезде нужный резец или сверло… Пришел к нам Морозов. Пригляделся и разумно решил: надо поставить тельфер. Пусть он тащит заготовку на станину. Очень многое можно сделать. Я к чему призываю себя и вас? Раз у нас есть резерв времени, то его надо пустить в дело. Чтоб лень отступала, монотонность исчезла, а голова была занята творческим трудом. Я посмотрел словарь Даля. Меня заинтересовало слово «порядок». Что оно означает? Читаю запись: «Порядок — совокупность предметов, стоящих поряду, рядом, рядком… не вразброс, не враскид, а один за другим… Последовательность в деле, заранее обдуманный ход и действия». Лучше не скажешь. Нам нужен порядок. Будет порядок — появится хорошее настроение. А чтобы видеть, какое у нас настроение, следует на участке повесить зеркало. У меня все…»
Старбеев выключил магнитофон. Блеснувшие глаза выдали его трудную радость.
В конторке стало тихо.
Мартынова завороженно смотрела на магнитофон, словно ждала, что Мягков снова заговорит, ей так этого хотелось.
Старбеев спросил:
— Я ответил на ваш контрольный вопрос?
Она встретила его добрый взгляд и с искренним волнением сказала:
— Я люблю его, Павел Петрович…
Порыв ветра распахнул форточку.
— Прекрасно! Нас подслушивает ветер. Но я сохраню ваше доверие. Я слушал Мягкова и, радуясь его делам, вспоминал вас. Двукрылое счастье надолго.
— Я сейчас плохая собеседница. Все слова улетучились… Спасибо.
Старбеев глянул на часы.
— Скоро смена кончается. Навестите друга.
— Я могу сказать, что слушала «живой протокол»?
— Конечно. И наш разговор не секретный.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Рабочий день Журин всегда начинал с коричневой папки, состарившейся от частого прикосновения рук и безутешных строк сложного поиска. И все же Журин бросал вызов неизвестности.
Были случаи, когда длившийся годами поиск участников войны замыкался на неудаче, но Журин вопреки добытой, казалось, неопровержимой информации продолжал действовать, отказавшись начисто от ранее использованных каналов розыска. И трижды достигал успеха.
Журин неустанно повторял: «Безнадежный ответ действителен лишь на один день. Завтра он утрачивает силу. Поиск — родной брат настойчивости и времени».
Протерев замшевым лоскутком очки, Журин стал читать новые письма. Лишь в одном из восьми посланий были счастливые строки — адрес фронтовика, которому следовало вручить орден Красной Звезды еще в 1942 году. Журин поблагодарил следопытов хабаровской школы, приславших добрую весть, и продолжил чтение.
В стопке писем был и ответ, касавшийся Хрупова. Пензенский военкомат сообщал, что рядовой Хрупов не проживает в городе и сведения, которыми располагает музей ошибочны.
Журин вынул из ящика стола скоросшиватель с надписью на серой обложке: «Хрупов». Красным карандашом поставил порядковый номер документа и, прикрепив страничку к обширной переписке, подумал: а какой же номер завершит это дело?
Временами Журин был готов открыть экспозицию «Почтовый ящик 1943 года» с пропусками в письме Старбеева. Молва об интересной находке разошлась уже по округе, а информация в областной газете усилила приток посетителей в музей, увы, разочарованных отсутствием обещанного стенда.
Но Журин не хотел нарушать договоренности со Старбеевым. К тому же ценность новой экспозиции ему представлялась в подробном рассказе о судьбе авторов писем сорок третьего.
