Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)
– Прежде всего я обратил внимание на крест – вернее, на цепь, на которой висел крест. Разумеется, для всех вас эта цепь была просто цепью или четками, но для меня, естественно, дело обстояло не так просто. Ведь я гораздо опытнее вас в этой области. Если вы вспомните, крест находился почти под самым подбородком покойника; видно было только несколько зерен четок – так, словно четки были очень коротки. Те зерна, что оставались на виду, были нанизаны в особенном порядке: сначала одно, потом три рядом, потом опять одно и так далее. Но обычно в четках эта комбинация повторяется не меньше десяти раз; и я сразу спросил себя, куда же делись остальные зерна. Четки должны были обвивать шею покойника несколько раз. Тогда я не нашел ответа на этот вопрос; только впоследствии я догадался, куда делось продолжение четок. Этим продолжением была обмотана деревянная подпорка, поддерживавшая каменную крышку гроба над головой покойника. И, когда бедняга Смейл потянул к себе крест, четки дернули подпорку, подпорка соскочила с места, и крышка обрушилась на голову Смейла.
– Клянусь богом, мне начинает казаться, что вы правы, – пробормотал Таррент. – Невероятная история, если только все произошло так, как вы говорите!
– Когда я выяснил это, – продолжал патер Браун, – мне уже не трудно было разгадать остальное. Вспомните, что эти раскопки ни разу не посещал настоящий археолог-специалист. Бедняга Уолтерс был скромным археологом-любителем; он вскрыл гробницу только для того, чтобы выяснить, соответствует ли истине легенда о набальзамированных мумиях. Все остальное было из области слухов, которые столь часто опережают либо раздувают результаты подобных раскопок. И ему удалось установить, что тело набальзамировано не было и истлело давным-давно. Но, пока он работал в подземной часовне, рядом с его тенью, пляшущей в зыбком свете единственной свечи, выросла еще одна тень.
– А! – задыхаясь, воскликнула леди Диана. – Теперь я понимаю! Вы хотите сказать, что мы встретили убийцу, болтали и шутили с ним, слушали его романтические россказни и дали ему улизнуть…
– И оставить на скале платье священника, – закончил патер Браун. – Все это крайне просто. Убийца опередил профессора и попал в часовню раньше него – вероятно, пока тот разговаривал на дороге с журналистом. Он нашел старика-викария возле саркофага и убил его. Затем переоделся в его платье, а труп одел в старинное епископское облачение, которое было найдено викарием при раскопках. Он положил труп в саркофаг, приладил деревянную подпорку и обмотал вокруг нее четки, как я уже говорил. Приготовив таким образом капкан для своего второго врага, он вышел из подземелья и встретил нас со всей ветхозаветной любезностью сельского священника.
– Он сильно рисковал, – заметил Таррент. – Ведь кто-нибудь мог знать Уолтерса в лицо.
– Он был полупомешанный, – ответил патер Браун. – И вы, надеюсь, согласитесь, что игра стоила свеч, тем более что он получил свое.
– Да, признаюсь, ему повезло, – пробурчал Таррент. – А кто он такой, этот дьявол?
– Вы правы: ему повезло, – ответил патер Браун, – и в этом отношении тоже. Ибо мы никогда не узнаем, кто он.
Священник на мгновение задумался, потом продолжал:
– Этот человек долгие годы выслеживал своего врага и угрожал ему. И все время он заботился только об одном: чтобы никто не узнал, кто он такой. И ему удалось сохранить эту тайну. Впрочем, если бедняга Смейл выздоровеет, то вы, по всей вероятности, узнаете от него еще кое-что.
– А что, по-вашему, будет делать профессор Смейл? – спросила леди Диана.
– В первую очередь он натравит сыщиков на этого дьявола, – сказал Таррент. – Я сам с удовольствием взялся бы за это дело.
– Кажется, я знаю, что должен сделать профессор в первую очередь, – сказал патер Браун и внезапно улыбнулся – впервые после многих часов сосредоточенного раздумья.
– Что же? – спросила леди Диана.
– Он должен извиниться перед всеми вами.
Но не только об этом говорил патер Браун с профессором, сидя у кровати медленно выздоравливавшего археолога. Собственно, сам патер Браун почти совсем не говорил. Говорил, главным образом, профессор. Патер Браун обладал редким талантом: он умел быть ободряюще молчаливым. И молчание его так ободряло профессора, что тот говорил о многом таком, о чем не всегда бывает легко говорить. Чудовищные грезы, столь часто сопровождающие горячку, вплетались в его монологи. Не так просто сохранить душевное равновесие, выздоравливая после тяжелого ушиба головы. А когда голова эта такая замечательная, как голова профессора Смейла, то даже бредовые видения, теснящиеся в ней, бывают весьма оригинальными и любопытными. В них фигурировали странные святые в четырехугольных и треугольных ореолах, золотые тиары и нимбы над темными, плоскими ликами, восточные орлы и высокие тиары на женских прическах длиннобородых людей. Но один образ, более простой и понятный, все чаще возникал в его грезах. Византийские фантомы таяли, словно поднесенное к огню золото, на котором они были начертаны. Оставалась только темная голая каменная стена, и на этой стене вспыхивала рыба, как бы начертанная неким фосфоресцирующим пальцем. Знак, который профессор увидел в тот момент, когда за поворотом подземного хода раздался голос его врага.
– Мне кажется, – говорил профессор, – что я теперь понял нечто такое, чего до сих пор не понимал. С какой стати мне беспокоиться о том, что один безумец, затерянный среди миллионов нормальных людей, сплотившихся против него в организованное общество, продолжает охотиться на меня и грозит мне смертью? Человека, который начертал в темных катакомбах тайный символ, тоже преследовали, на него тоже охотились – правда, совсем по-иному. Он был одиноким безумцем; общество, состоящее из нормальных людей, сплотилось не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы убить его. Я раньше волновался, мучился, доискивался: кто он, мой таинственный преследователь? Таррент? Леонард Смайс? Кто из них? Представьте себе, что все они мои враги. Представьте себе, что все они меня преследуют – и пассажиры на пароходе, и соседи в поезде, и крестьяне в селе. Представьте себе, что все они могут быть убийцами! Я полагал, что имею право тревожиться оттого, что где-то под землей я встретил человека, который хотел уничтожить меня. А что было бы, если бы этот мой враг жил на земле, не боясь солнечного света, и если бы ему принадлежал весь мир, и если бы он был повелителем всех народов и всех армий мира? А что, если бы он мог взрыть все земные недра, или выкурить меня из моего логова, или убить меня в тот момент, когда я осмелился бы высунуть нос на свет божий? Как выглядит убийство при таких обстоятельствах? Мир забыл об этом, как забыл о войне, едва она кончилась.
Чудо «Полумесяца»
«Полумесяц» считался местом в известной степени романтичным, достойным своего названия. И то, что там произошло, было тоже по-своему романтично.
В архитектуре «Полумесяца» нашли выражение те элементы неподдельной чувствительности, которые в более старых городах восточного берега Америки прекрасно уживаются с меркантилизмом. Первоначально «Полумесяц» представлял собой дугообразное здание классической архитектуры, действительно переносившей в атмосферу восемнадцатого столетия, в которой жили люди, подобные Вашингтону и Джефферсону. Путешественники, которых спрашивали, нравится ли им наш город, должны были с особенной осторожностью отзываться о «Полумесяце». Первоначальная гармония давно была нарушена, но это лишь придало ему больше своеобразия. В конце одного рога последние окна выходили на огороженный кусок земли, который можно было принять за уголок частного парка; деревья и изгороди были чинно подстрижены, как в садах эпохи королевы Анны. А тут же, за углом, другие окна, окна тех же комнат, или, вернее, тех же квартир, выходили на голую, отнюдь не живописную стену огромного склада товаров.
Помещавшиеся на этой стороне «Полумесяца» квартиры были все переделаны по шаблону американского отеля, и забрались они так высоко (не перещеголяв, однако, склада), что в Лондоне такое здание, наверное, окрестили бы небоскребом.
Зато колоннада, шедшая вдоль всего фасада со стороны улицы, имела благородный и величественный вид, и казалось, что меж посеревшими от времени и выветрившимися от непогоды колоннами все еще бродят духи отцов Республики.
Внутри же комнаты производили впечатление с иголочки новых, очень опрятных, обставленных по последнему слову в этой области. Особенно комнаты, расположенные в северном конце, в промежутке между нарядным садиком и голой стеной склада. Тут шел ряд маленьких квартирок, состоявших из спальни, гостиной и ванной; и все квартирки походили одна на другую, как ячейки сотов в улье. В одной из таких ячеек сидел однажды за своим письменным столом знаменитый Уоррен Уинд и, разбирая письма, с необычайной быстротой и точностью отдавал приказания. Его можно было сравнить, скорее всего, с крошечным ураганом.
