Жорж Сименон - Вдовец
— Вы не догадываетесь, зачем я к вам пришла?
— Нет.
— Да, выходит, она была права.
— Вы о Жанне говорите?
Он не чувствовал в ней никакой симпатии к себе, напротив. Казалось, ее даже покоробило, что он так просто произнес имя покойной.
— Если бы не мои глаза, а из-за них у меня все меньше заказчиц, и не начало учебного года…
Он начинал уже понимать, что речь пойдет о каких-то деньгах, но даже отдаленно не представлял себе всей правды. Между тем, при жизни Жанны, у него иной раз возникали некоторые вопросы относительно старухи, но он не пытался искать на них ответа, это вообще было ему не свойственно.
— Ведь за лето он еще подрос, мне придется одеть его заново с ног до головы.
Перед ним сидела статуя, каменное изваяние. Она не двигалась. Лицо оставалось неподвижным. Только губы после продолжительных интервалов, во время которых глаза ее по-прежнему были устремлены в окно, медленно начинали шевелиться.
— Теперь, когда ее нет и некому о нем позаботиться…
Ему показалось, что он понял.
— Вы хотите сказать, что Жанна помогала вам?
Это не удивило его. И все же тут было что-то неприятное: где же она брала на это деньги?
— Ну само собой, это она платила мне за его содержание…
Она обратила на него сердитый, недоверчивый взгляд.
— Поверьте, я предпочла бы воспитывать его дальше одна, не так-то приятно было мне идти к вам…
— Значит, Пьер…
— Любая женщина догадалась бы сразу. Если бы вы, как всякий мужчина, не так были заняты собой, вы бы тоже это поняли… Я собиралась идти с этим не к вам, а к господину Жаку… Я ходила в полицию, туда, на улицу Берри, где они занимались ее делом, спрашивала у них его фамилию и адрес… Они отказались дать мне его…
Так вот, значит, зачем она позавчера надевала свое лучшее платье и ожидала автобус на углу бульвара…
— Я и в гостиницу «Гардения» ходила. Они были со мной очень любезны, но сказали, что не имеют права сообщать адреса своих клиентов. Хоть бы она, уходя туда, шепнула мне, что я теперь должна делать…
Пьеру сейчас нет и десяти. Значит, ему было года полтора, когда Жанна вошла в жизнь Жанте. Она никогда не говорила, что у нее есть ребенок. Дождалась, чтобы ему исполнилось шесть лет, когда надо было идти в школу, и поселила его в этом же доме у старой девы.
— Не могу понять, почему же она ничего не сказала мне… — пробормотал он.
Она ответила тоном, в котором слышалась почти ненависть:
— Да потому, что считала вас чем-то вроде господа бога и все время боялась, как бы вас не обидеть да не огорчить… Она относилась к вам, как к человеку особенному, необыкновенному, и вы это знали, и все делали для того, чтобы она относилась к вам именно так. Вы что, взяли бы ребенка к себе?
Он не знал, что ответить. Согласился бы он, чтобы в его квартире был кто-то третий? Это так осложнило бы все… Он не способен был бы выносить такую жизнь, как, например, его брат Люсьен. Правда, здесь совсем другое. Нет, по совести говоря, не мог он на это ответить.
— В этом отношении она знала вас как облупленного, будьте уверены! И потом, ей не хотелось, чтобы ребенок знал, что она его мать. Все они одинаковы! Придумают себе невесть что, а потом себя же губят…
— Он еще этого не знает?
— Я все сказала ему на прошлой неделе.
— Зачем?
— Затем, что поняла — он уже начал это подозревать, а я не хотела, чтобы это его мучило.
— Что вы еще сказали ему?
— Все. Всю правду.
Она вела себя с ним еще более вызывающе, чем вначале, у нее был вид человека, который выполняет свой долг.
— Вы, может быть, думаете, что дети плохо разбираются в подобных вещах, особенно в таком квартале, как наш? Я ему объяснила, что он родился еще до того, как она встретила вас, что она не посмела вам сознаться…
— Где он родился?
— В родильном доме, что на бульваре Пале Рояль.
В том самом, где служит его сестра Бланш! Может, он родился в ее дежурство, и она помогала Жанне во время родов, может, это она поднесла ей рожденного ею младенца?
Он не решался задавать все вопросы, которые теснились теперь в его мозгу, и жалел, что приходится добиваться ответа на них у этой враждебно настроенной старухи.
— Она в то время жила одна?
— Вот какой вы стали любопытный, теперь, когда уже поздно! Может, если бы вы раньше поинтересовались, ничего бы не случилось.
— Что вы хотите сказать?
— Вы что же, думаете, по-людски это было — жениться на женщине и тут же, недолго думая, решить, что у нее нет никакого прошлого?
Жанте густо покраснел, как тогда, в полицейском участке, в тот первый вечер, когда ему казалось, будто они с инспектором Гордом говорят на разных языках.
К нему приходят и говорят, будто из-за него Жанна была несчастна, будто она умерла по его вине. Но ведь если он молчал все эти годы, то ради нее, только ради нее.
Но так ли это? Неумолимый взгляд старухи заставил его вдруг во всем усомниться.
— Конечно, она жила с мужчиной и зарабатывала себе на жизнь в районе вокзала Монпарнас тем же способом, каким попыталась зарабатывать здесь…
Она бросила взгляд на фасад гостиницы.
— Ребенка отдала кормилице, не очень далеко, около Версаля. Стоило это дорого, люди ведь всегда норовят нажиться на чужой беде. Мужчина требовал, чтобы она сдала Пьера в приют. А она рассудила, что если будет жить одна, то сможет весь свой заработок оставлять себе и будет тогда чем платить за ребенка. И однажды вечером от него сбежала, вообразила, будто он не найдет ее, если она переменит квартал. Даже письмо ему оставила: мол, возвращаюсь на родину, в провинцию, не ищи меня, я к тебе никогда не вернусь…
— Это она вам рассказала?
— А кто ж еще? Вы что, думаете, она не понимала, что наделала? Разве такое забывается?
А стала бы Жанна говорить обо всем этом с ним, если бы он начал ее расспрашивать, разве в доме была обстановка, располагающая к откровенности?
Значит, она думала, будто он просто не хочет ничего знать о ней, не принимает ее прошлое?
— А тому понадобилось только три дня, чтобы найти ее, и вот, в наказание, он поставил ей отметину.
Так, значит, женщина, которую он привел к себе, была совсем другой, непохожей на ту Жанну, какую он себе придумал. И он тоже, общаясь с ней, говорил на чужом ей языке, потому они и не понимали друг друга.
— Когда она рассказала вам обо всем этом?
— Когда решила, что сын должен жить подле нее.
— А прежде она с ним не виделась?
— Как же не виделась! Каждую неделю, по средам, конечно. Всякий раз ей приходилось брать такси, это влетало в копеечку, но ведь надо же было успеть…
По средам! В те самые часы, которые он посвящал «обходу», как он это называл. Улица Франциска Первого, затем предместье Сент-Оноре, г-н Николе, принимающий свои пилюли против желудочных болей, мраморные стены типографии Биржи, люди в серых халатах, снующие взад и вперед… Для Жанны этот день значил совсем иное. Ей надо было успеть одеться, волнуясь мчаться туда в такси, вовремя вернуться, чтобы к его возвращению быть такой, как всегда.
А ведь не будь все его время, каждый день его жизни, каждый шаг его подчинен этому маниакально точному распорядку, — ведь он и вправду был почти что маньяком, — разве все это было бы возможно? Он непременно вернулся бы как-нибудь раньше и увидел, что ее нет дома и нет в соседних магазинах, где он, вероятно, стал бы ее разыскивать…
Он все еще не мог до конца поверить в это и все искал какие-то возражения:
— Но деньги… Откуда же…
— Вспомнил! Деньги! Да уж, нелегко было ей изворачиваться при вашей скупости.
Это было несправедливо! Он не был скуп, не был крохобором. Ведь он гораздо больше мог зарабатывать, если бы соглашался на такие работы, которые были ему не по душе. В «Искусстве и жизни» ему давно предлагали месячный оклад, и это вполне могло бы избавить его от необходимости брать всякие другие работы, он мог получить прекрасно оплачиваемые должности и в типографии Биржи и еще, по крайней мере, у двух издателей.
Он предпочел свободу. Предпочел проводить дни в тишине своей мастерской, жить неторопливо, немного ленивой жизнью в постоянном общении с Жанной, в небольшом замкнутом мирке их квартиры.
И вот, оказывается, этот мирок существовал только в его воображении, теперь ему говорят о каких-то деньгах, его обвиняют в скупости.
— Но я же давал ей денег…
— Да, вы каждое утро отсчитывали ей на хозяйство ту сумму, которую она у вас просила…
— Да ведь…
Ведь как раз из деликатности, боясь обидеть ее, клал он в ящик своего стола те деньги, которые приносил по средам. Ящик никогда не запирался. Она могла брать оттуда, сколько ей нужно.
Когда в самом начале их совместной жизни он купил ей кое-что из одежды, она была сконфужена, ей это было неприятно.
