Джон Карр - А потом – убийство!
Моника смотрела на Билла Картрайта.
– Что в-вы сказали? – спросила она.
– Мисс Стэнтон! Средняя комната! Свет!
– Что в-вы сказали?
– Мисс Стэнтон! Средняя комната! Сверху, над маскировкой, щель!
Невидимая рука стукнула по стеклу.
– Мисс Стэнтон! Свет!
Еще не успел смолкнуть голос на улице, а Моника уже подбежала к окну. Нырнув за тяжелые, плотные шторы, она потянулась к светомаскировочному занавесу.
Билл смотрел ей вслед. В его рассеянном сознании фиксировались все подробности обстановки кабинетика, освещаемого яркой лампочкой без абажура. Он увидел плотно задернутые светомаскировочные занавеси – между ними не было ни единой щелочки. Он увидел Монику, которая смотрела на темные окна, подняв руки и стараясь поддернуть повыше верхний край занавески. Он увидел ее тень, которая стала еще отчетливее на фоне черного сатина. Он увидел…
«В следующий раз тебе не удастся отскочить».
И голос был другой – не такой, как всегда.
– На пол! – завопил он. – Ложись!
Он опоздал самую малость. Выстрел прогремел в тот миг, когда он бросился к ней.
Стрелявший целился Монике в лицо. Пуля, не задев стекла, прошла сквозь оконный переплет и пробила занавеску примерно на высоте ее уха.
3Когда позже Картрайт размышлял о случившемся, ему казалось, что события развивались очень медленно, хотя на самом деле все произошло за секунду, не больше.
Моника, которая все еще стояла у окна, взмахнула рукой. На ее левом виске, у края линии волос, расплывалось крохотное красноватое пятнышко – как кровоточащая ссадинка. Пуля лишь слегка оцарапала ее, а потом угодила в портрет каноника Стэнтона, висящий на противоположной стене.
Дверь в соседний кабинет распахнулась настежь. Тилли стояла на пороге, широко раскрыв рот; красная помада выделялась на бледном как мел лице. Пол в кабинете Тилли был завален смятой бумагой, над письменным столом поднимался парок от чашки с кофе, а в углу пепельницы примостилась тлеющая сигарета.
Голос ее от хрипоты настолько сел, что был едва слышен.
– Что, опять?.. – спросила она.
– Со мной все в порядке, – сказала Моника. – Он опять промахнулся.
– Ты ранена, милочка. Я вижу! Ты…
– Со мной все в порядке, – повторила Моника.
Пошатываясь, она подошла к дивану и села. К Биллу Картрайту, наконец, вернулся дар речи.
– Тилли, у тебя есть фонарик?
Глаза у Тилли сверкнули.
– Ты погонишься за мерзавцем?
– Да. Он, должно быть, побежал по берегу озера. Перебраться на ту сторону он не может. Дай фонарик, быстро!
Тилли вбежала к себе и вскоре вернулась с электрическим фонариком.
– Я узнала голос, – заявила она. – Я его уже слышала; негодяй прикинулся дежурным, который кричит: «Свет!» Где я его слышала? Где?
Но Билл уже выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Некоторое время в кабинетике Моники было тихо, если не считать шумного дыхания. Тилли достала носовой платок и вытерла глаза; казалось, она и взволнована, и растрогана.
– Дай-ка посмотрю твою голову, милочка. Ну-ка… Позволь, я тебя перевяжу.
– Нет. Ни за что… пожалуйста, уйди!
– Не хочешь чего-нибудь выпить, дорогуша? – льстиво продолжала Тилли. – Если да, у меня кое-что есть.
– Ни за что.
Моника прикрыла глаза рукой. Потом встала и подошла к портрету отца. Каноник Стэнтон по-прежнему улыбался. Пуля пробила стекло и впилась в воротничок каноника, застряв в стене; картина съехала набок.
Сняв фотографию, Моника оглядела дырку в стене. Потом отнесла разбитый портрет к столу, на котором царил безукоризненный порядок, и поставила фотографию рядом с подарком Флосси Стэнтон – викторианской швейной шкатулкой из красной кожи, в которой Моника хранила сигареты.
Тилли довольно мрачно озирала ее.
– Детка, неужели ты намерена сдаться?
– Что значит – сдаться?
– Ты собираешься уехать отсюда, как он и хочет?
– Я… не знаю. Да, не знаю!
– Успокойся, дорогуша.
– Со мной все в порядке.
– Возьми сигаретку, – вдруг оживилась Тилли, как будто ее озарило, и вытащила из кармана пачку «Честерфилда». – Английские сигареты – просто дрянь, дорогуша. Я бы не стала их курить даже на пари. Послушай… – Она помолчала. – Не он спер у тебя письмо. Это я.
– Так я и подумала.
– Тогда зачем ты сказала?..
– Не важно.
– Ради твоей же пользы, – продолжала Тилли. – Честно, дорогуша. Он вообще ничего не знал до сегодняшнего вечера. Я его просветила; рассказала ему все. Ты ему веришь. Он думает, что знает, чьих это рук дело; он кое за кем следит. Почему ты чванишься? Я сказала ему, что ты в него влюблена.
Моника широко раскрыла рот.
– Ты ему ска…
– Ах, к чему отрицать очевидное, дорогуша? Ведь тебе известно, что это правда.
– Нет, неправда!
– Истинная правда. Да ты даже говоришь о нем во сне. Помню, позавчера… Мне показалось, я услышала чье-то бормотание; я встала и приоткрыла дверь к тебе в комнату. Оказалось, бормотала ты. Что-то насчет того, что он древний римлянин, а может, ты римлянка или вы оба. Но должна сказать тебе, дорогуша, это было нечто.
Глаза Моники раскрывались все шире, а щеки заливал все более густой румянец. Казалось, ей вдруг стало трудно дышать.
– Все решено, – еле слышно прошептала она после продолжительного молчания. – Я пыталась убедить себя в обратном, но сейчас… ничего не поделаешь. Вот скотина!
– Но он ведь ничего не сделал, дорогуша. Не вини его за то, что он узнал. Виновата я. Я ему рассказала. А он всего лишь сбрил бороду, потому что подумал, что без бороды понравится тебе больше.
– Надеюсь, его укусит лев, – сказала Моника. – Если он подойдет ко мне близко, я сама его укушу! Я до конца дней своих не желаю иметь с ним ничего общего!
– Ш-ш-ш! – прошептала Тилли, тряся головой.
Обе развернулись к окну. Снаружи, в ночной прохладе, слышались громкие крики Билла Картрайта, от берега доносился топот бегущих ног.
Глава 8
ПЕЧАЛЬНЫЙ КОНЕЦ ВЕРСИИ ПИСАТЕЛЯ
1В Монику стреляли в ночь с понедельника на вторник. Днем 13 сентября, в среду, Билл Картрайт входил во внутренний двор Военного министерства.
Он не ожидал получить ответ на письмо, которое в конце концов дописал ночью в понедельник и отправил с утренней почтой. По крайней мере, он не ожидал более чем подтверждения получения. Но ответ пришел утром в среду – так быстро, что он испугался и удивился.
Никаких сведений в ответе не содержалось. Ему просто сообщили: если он пожалует в отдел расследований Военного министерства, вход со стороны Хорсгардз-авеню, предъявит данное письмо и спросит капитана Блей-ка, его проведут куда надо.
Что это значит?
Картрайт принялся искусно, как ему казалось, убеждать Монику поехать с ним в Лондон.
– Не хотите прогуляться в Военное министерство? В конце концов, речь ведь пойдет о вас.
– Нет, благодарю. Как бы там ни было, я уже говорила, что буду весьма вам признательна, если вы перестанете беспокоиться обо мне.
– Ну, как хотите. Но на министерство стоит взглянуть и просто так! Военное министерство, колыбель военной разведки! Генералы, настоящие высокомерные сагибы! Обилие орденов. Мраморные холлы и пушистые ковры. Дипкурьеры, отбывающие с секретными поручениями на Восток. В своем «Желании» вы много раз отправляли в Военное министерство капитана Ройса, вот я и подумал: может, вам будет интересно…
– Ну что ж… – сказала Моника.
Хотя до Лондона было всего четырнадцать миль, поезд останавливался пять или шесть раз. Путешествие начиналось явно неудачно. Моника, чопорно выпрямив спину, сидела в углу купе и отказывалась говорить о чем-либо, кроме детективных романов. Оказалось, что за три недели, проведенные в «Пайнеме», она прочла сотни детективов. Картрайт опрометчиво ввел в одно из своих произведений священника; Моника воспользовалась его оплошностью и не оставила от его персонажа мокрого места. Судя по количеству ошибок, которые он допустил в церковных вопросах, его следовало бы по меньшей мере сжечь на костре!
Картрайту никак не удавалось поговорить с Моникой начистоту. Один раз, непосредственно перед тем, как убийца выстрелил в нее через окно, он мог бы поклясться, что видел на ее лице выражение, которое ему хотелось бы видеть больше всего…
И вдруг все пропало. На ее лице не только больше не появлялось подобного выражения, напротив, холод, окружавший ее, достигал арктических температур.
Однако в Лондоне, по пути в знаменитое Военное министерство, она немного оттаяла. Видимо, на нее подействовал душистый сентябрьский воздух. Небо, тоже по-сентябрьски голубое, было испещрено серебристыми точками привязных аэростатов. За войну здесь почти ничего не изменилось; разве что некоторые здания подпирали мешки с песком, да еще у многих прохожих были сумки с противогазами – впрочем, они несли их с таким видом, будто отправляются на пикник. И лица на улицах были не «военные», не мрачные, а, скорее, радостные.
