Элизабет Джордж - Расплата кровью
– Алек знал о романе матери с дядей?
Стинхерст снова опустил голову. Разговор, казалось, отнимает у него не один год жизни, лишая последних сил. Это поражало, ведь он был невероятно моложав.
– Я думал, что нет. Надеялся, что нет. Но теперь, судя по тому, что вчера вечером сказала Джой, выходит, что знал.
Значит, все эти впустую потраченные годы, вся эта шарада – разыгранная, чтобы защитить Алека, – оказались напрасными. Словно прочитав мысли Линли, Стинхерст добавил:
– Я всегда был чертовски цивилизованным. И не собирался превращаться в Чиллингзуорта, когда Маргерит стала Эстер Принн[21]. Поэтому мы и разыгрывали эту шараду – Элизабет была моей дочерью до кануна нового, шестьдесят второго года.
– Что случилось?
– Я узнал правду. Это было случайное замечание, обмолвка, из которой я понял, что мой брат Джеффри как раз тем летом находился в Сомерсете, а не в Лондоне, где вроде бы должен был быть. И тогда меня осенило. Но думаю, в глубине души я всегда это подозревал.
Стинхерст вдруг резко поднялся и, подойдя к камину, бросил туда несколько кусков угля, а потом стал смотреть, как их охватывает пламя. Линли ждал, пытаясь понять причину его внезапной активности. Что это? Попытка обуздать эмоции или что-то скрыть?
– Произошла… боюсь, мы страшно поссорились. Точнее – подрались. Это было здесь, в Уэстербрэ. Нас разнял Филип Джеррард, муж моей сестры. Если честно, Джеффри досталось больше… Он уехал сразу же после полуночи.
– Он был в состоянии ехать?
– Видимо, он считал, что да. И видит бог, я не пытался его остановить. Маргерит пыталась, но он не подпустил ее к себе. Он бросился отсюда в бешенстве и через пять минут погиб на двойном повороте сразу за Хиллвью-фарм. Его занесло на льду и выкинуло на обочину. Машина перевернулась. Он сломал шею. Он… сгорел.
Они молчали. Кусочек угля выпал из камина и подпалил ковер. В воздухе едко запахло паленой шерстью. Стинхерст бросил уголек обратно в камин и продолжил свою историю:
– В ту ночь Джой Синклер была здесь, в Уэстербрэ. Приехала на праздник. Она была одной из школьных подруг Элизабет. И, вероятно, услышала какие-то обрывки фраз во время нашей с Джеффри ссоры и сделала умозаключения. Надо сказать, у нее всегда была страсть резать правду-матку. Самый лучший способ отомстить мне за то, что я невольно стал причиной смерти Алека.
– Но это случилось десять лет назад. Почему она ждала так долго, чтобы отомстить?
– Кем была Джой Синклер десять лет назад? Как она могла отомстить тогда – двадцатипятилетняя женщина в самом начале своей карьеры? Кто бы стал ее слушать? Она была никем. Это теперь она – писательница, удостоенная наград и имеющая репутацию человека, придерживающегося фактов, – теперь она может повелевать аудиторией, которая наверняка станет ее слушать. И как умно она поступила, написав пьесу в Лондоне, а в Уэстербрэ привезя совсем другой вариант. И никто ни о чем не знал, пока вчера вечером мы не начали читку. Причем в присутствии журналиста, готового подхватить самые сальные факты. Правда, все зашло не так далеко, как надеялась Джой. Спасибо Франческе – подняла крик задолго до того, как самые худшие подробности нашей отвратительной семейной саги вышли наружу. А теперь конец положен и самой пьесе.
Линли восхитился его смелостью, откровенным, прямым признанием в том, что у него имеется мотив. Стинхерст наверняка понимал, до какой степени опасны его откровения.
– Вы, конечно, понимаете, насколько осложнили ситуацию тем, что сожгли эти сценарии?
Стинхерст скользнул взглядом по камину. По лбу пробежала тень, сгустившись на щеке до черноты.
– Ничего не поделаешь, Томас. Мне пришлось защитить Маргерит и Элизабет. Видит бог, я был просто обязан. Особенно Элизабет. Они – моя семья. – Он встретился с Линли глазами, потемневшими от искренней боли. – Я подумал, что вы, больше чем кто бы то ни было, понимаете, что значит для человека его семья.
И, черт возьми, Линли действительно понимал. В полной мере.
Он вдруг обратил внимание на узор на обоях в салоне. Узор из роз. Точно такие же обои, вспомнил он, были в гостиной его матери в Хоуэнстоу, точно такими же обоями, без сомнения, были оклеены стены множества гостиных в бесчисленных особняках по всей стране. Характерный для викторианской эпохи неброский узор из тусклых желтых роз, окруженных листьями, которые от времени и дыма стали скорее серыми, чем зелеными.
Линли мог бы, закрыв глаза, без предварительного осмотра описать всю комнату, наверняка схожую с гостиной его матери в Корнуолле: камин – железо, мрамор и дуб; на обоих концах каминной полки – по фарфоровой безделушке; напольные часы в ореховом футляре в углу; небольшой шкаф с любимыми книгами. И всегда – фотографии, на столе атласного дерева в амбразуре окна.
Он даже знал примерно, какие фотографии… Настолько схожи были истории их семей.
Так что он понимал своего собеседника. Боже милосердный, еще как понимал! Заботы семьи, долг и преданность своему роду, оттого что у тебя в жилах течет особая кровь, сей факт преследовал Линли большую часть из прожитых им тридцати четырех лет. Узы крови стесняли его, мешали его желаниям; они обрекали его на следование традициям и требовали, чтобы он вел жизнь, которая напоминала жизнь в клетке. Но выхода не было.
Можно отказаться от титулов и земель, но нельзя отказаться от собственных корней. Избавиться от кровных уз.
Освещение в столовой Уэстербрэ делало любого моложе на десять лет. Этому способствовали латунные бра на обшитых панелями стенах и люстры, низко висевшие над длинным столом красного дерева. У его торца стояла Барбара Хейверс, перед ней на поблескивающей столешнице был расстелен поэтажный план дома, сделанный инспектором Макаскином. Она сравнивала его со своими записями, прищурив глаза от дыма сигареты, столбик пепла которой был уже невероятно длинен, словно она задалась целью установить мировой рекорд по его длине. Рядом, страстно насвистывая «Воспоминания» – не хуже самой Бетти Бакли[22], – один из криминалистов Макаскина снимал отпечатки пальцев с шотландских кинжалов, которые декоративным полукругом висели на стене над буфетом. Помимо них в комнате имелось множество алебард, мушкетов и топоров, которые все в равной степени могли оказаться смертоносным оружием.
Вглядываясь в чертеж, Барбара пыталась соотнести то, что сказал ей Гоуван Килбрайд, с предполагаемыми ею фактами. Это было нелегко. Приходилось много домысливать. Услышав шаги в холле, она почувствовала облегчение: наконец-то можно будет с чистой совестью отвлечься. Она подняла глаза и уронила столбик пепла на свой свитер с вырезом лодочкой. Раздраженно смахнула его, оставив на шерсти серое пятно, похожее на отпечаток большого пальца. Вошел Линли. Стараясь не попасться на глаза криминалисту, он кивнул в сторону дальней двери. Барбара взяла свой блокнот и пошла следом за ним через котельную, через буфетную на кухню. Кухня благоухала мясом, приправленным розмарином и помидорами, томившимися на плите в каком-то соусе. У стоявшего в центре стола склонилась над разделочной доской раздраженная женщина, крошившая картофель зловещего вида ножом. Она была вся в белом, что делало ее больше похожей на ученую даму, чем на повариху.
– Есть-то людям все равно нужно, – кратко объяснила она, увидев Барбару и Линли, хотя производимые ею манипуляции с ножом больше напоминали разминку перед боем, чем приготовление пищи.
Барбара услышала, как Линли что-то буркнул в ответ, прежде чем через другую дверь в дальнем углу кухни спуститься по трем ступенькам в судомойню. Она была крохотной и плохо освещенной, но зато там никто не мог их подслушать, и еще там было очень тепло, даже жарко из-за огромного старого бойлера, который шумно сопел и из которого на потрескавшийся пол сочилась ржавая вода. Воздух здесь был очень влажным, едва заметно отдававшим плесенью и сырым деревом. Черная лестница – в углу за бойлером – вела на верхний этаж дома.
– Что рассказали Гоуван и Мэри Агнес? – спросил Линли, захлопывая дверь.
Барбара подошла к раковине и, потушив под краном сигарету, бросила ее в мусорное ведро. Потом заправила короткие каштановые волосы за уши и осторожно сняла с языка табачную крошку, прежде чем открыть свой блокнот. Она была недовольна Линли, и это очень ее тревожило, потому что она сама не могла точно определить почему. То ли из-за того, что он пошел на поводу у Стинхерста и удалил ее из сада то ли из-за того, что догадывалась, как он отреагирует на ее записи. Но какова бы ни была причина раздражения, оно мешало ей, как какая-то заноза. И пока оно не выйдет наружу, в душе будет незримый нарыв.
– Гоуван, – коротко произнесла она, прислоняясь к покоробившейся деревянной стойке, еще влажной после недавнего мытья посуды. Девушка почувствовала, как сквозь одежду просачивается влага. Она отодвинулась. – Похоже, у него произошла жестокая схватка с Робертом Гэбриэлом в библиотеке. Как раз перед тем, как мы с ним встретились. Может быть, это в значительной мере и развязало Гоувану язык.
