Гастон Леру - Дама в черном
После тайны замка Гландье самые простые события казались мне неестественными. Случайно зайдя за господином Дарзаком в Сорбонну, я стал невольным свидетелем последнего несчастного случая. Я сам проводил моего друга к аптекарю, а после и к доктору, а Бриньолю предложил оставаться в лаборатории, несмотря на его навязчивое желание сопровождать нас.
По дороге господин Дарзак поинтересовался, отчего я был так резок с этим беднягой Бриньолем. Я ответил, что питаю к нему неприязнь, потому что его манеры оставляют желать много лучшего. Но это, так сказать, вообще, а в частности — потому что считаю его ответственным за сегодняшний несчастный случай. Господин Дарзак попытался выяснить, в чем именно я вижу вину лаборанта, но я не смог ничего объяснить, и он рассмеялся. Однако он перестал смеяться, когда доктор сказал, что он едва не потерял зрение. Просто чудо, что ему удалось так дешево отделаться.
Беспокойство, которое вызывал у меня Бриньоль, было, без сомнения, смешным, и несчастные случаи больше не повторялись. Все же в глубине души я был предубежден против этого человека, полагая, что нездоровье господина Дарзака связано с его присутствием.
В начале зимы Робер Дарзак сильно кашлял, и мы все настаивали, чтобы он взял отпуск и отправился отдохнуть на юг. Доктор посоветовал Сан-Ремо. Он уехал в это райское местечко и уже через неделю писал нам, что чувствует себя значительно лучше.
«Я дышу, — писал он нам, — а в Париже я задыхался. У меня словно камень с груди сняли».
Несколько раз перечитав это письмо Робера Дарзака, я поделился своими опасениями с Рультабилем. Его также удивило, что господин Дарзак чувствовал себя плохо, находясь рядом с Бриньолем, и так хорошо — вдали от него.
Все эти сомнения были настолько сильными, что я не позволил бы Бриньолю отлучиться из Парижа, честное слово, бросился бы за ним вдогонку, вздумай он уехать. Но он никуда не отправился, напротив, под предлогом получения известий о господине Дарзаке все время совал свой нос к профессору Станжерсону. Однажды он даже встретился с мадемуазель Станжерсон, но я так охарактеризовал невесте Робера Дарзака этого лаборанта, что раз и навсегда внушил ей к нему отвращение. С чем себя и поздравил.
Господин Дарзак провел в Сан-Ремо четыре месяца и вернулся окончательно окрепшим. Но его глаза были еще слабы, и он должен был постоянно заботиться о них.
Рультабиль и я решили наблюдать за Бриньолем. Мы с радостью узнали, что свадьба должна быть отпразднована почти немедленно и что господин Дарзак увезет свою жену в дальнее путешествие, во всяком случае, подальше от Парижа и… от Бриньоля.
По возвращении из Сан-Ремо господин Дарзак спросил меня:
— Ну как обстоят дела с лаборантом? Успокоились вы на его счет?
— Нет, — ответил я.
Он еще раз посмеялся надо мною, отпустив несколько провинциальных шуток, до которых был большим охотником, когда обстоятельства позволяли ему веселиться. После возвращения с юга его речь вновь обрела былую сочность, а выговор опять засверкал изначальными красками.
Итак, он был счастлив! Но подлинных чувств Робера Дарзака в это время я не знал, так как между его возвращением и свадьбой мы почти не встречались.
На пороге церкви он показался нам преображенным. С понятной гордостью он выпрямил свою слегка сутулую спину. Счастье делало его прекраснее и выше.
— Можно сказать, что шеф на вершине блаженства, — усмехнулся Бриньоль.
Я отошел от этого человека, который внушал мне отвращение, и приблизился к господину Станжерсону, простоявшему всю церемонию со скрещенными на груди руками, ничего не видя и не слыша. По окончании пришлось даже похлопать его по плечу, чтобы вывести из задумчивости.
Когда все перешли в ризницу, господин Гесс вздохнул с облегчением.
— Наконец-то, — сказал он, — я дышу свободно.
— Что же мешало вашему дыханию, мой друг? — спросил Анри-Робер.
Тогда Андре Гесс признался, что до последней минуты опасался появление мертвеца.
— Думайте, что хотите, — сказал он, — а я не могу свыкнуться с мыслью, что Фредерик Ларсан согласился наконец-то умереть.
Мы все, кажется, человек десять, находились в ризнице. Свидетели расписывались в книгах, а остальные поздравляли новобрачных. Здесь было еще более сумрачно, чем в церкви, и, не будь помещение таким маленьким, можно было подумать, что из-за этой темноты я просто не заметил Жозефа Рультабиля. Но его здесь не было. Что бы это значило? Матильда уже два раза спрашивала о нем, и Робер Дарзак попросил меня поискать Рультабиля, что я и сделал. Но мне пришлось вернуться в ризницу без него. Журналист отсутствовал.
— Это странно, — сказал Робер Дарзак, — и совершенно необъяснимо. Вы всюду посмотрели? Быть может, он мечтает в каком-нибудь углу.
— Я искал его и звал, но безрезультатно, — ответил я.
Однако господин Дарзак этим не удовлетворился. Он захотел сам обойти церковь и был, во всяком случае, удачливее меня, так как узнал от какого-то нищего, стоявшего у порога, что молодой человек, по всем приметам Рультабиль, несколько минут назад вышел из церкви, сел в фиакр и уехал.
Когда Дарзак сообщил об этом своей жене, Матильда была чрезвычайно огорчена. Подозвав меня, она спросила:
— Мой дорогой Сэнклер, вы знаете, что через два часа мы уезжаем с Лионского вокзала. Найдите нашего молодого друга и приведите его ко мне.
— Постараюсь, — ответил я и немедленно отправился на поиски.
Побывав у Рультабиля на квартире, в редакции и в кафе Барро, где служебные дела часто заставляли его присутствовать в это время, на Лионский вокзал я вернулся, увы, ни с чем. Ни один из его коллег не смог сказать, где отыскать моего друга. Можете себе представить, как меня встретили на платформе. Господин Дарзак был опечален. Однако сообщить неприятное известие его жене выпало на мою долю, так как он занимался устройством путешественников. Дело в том, что профессор Станжерсон, направлявшийся в Ментону к Рансам, провожал новобрачных до Дижона, откуда молодые супруги должны были продолжить свою поездку вдвоем через Кюло и Сен-Дени.
Я попытался уверить Матильду, что Рультабиль непременно явится к отходу поезда, но при первых моих словах у нее на глазах показались слезы.
— Нет, нет, все кончено, он не приедет, — сказала она и поднялась в вагон.
И тут Бриньоль, видя волнение госпожи Дарзак, не удержался вновь.
— Посмотрите, — сказал он Андре Гессу, — я же говорил, что у нее глаза сумасшедшей. Да, Робер сделал ошибку, лучше было бы подождать.
Я вспоминаю чувство страха, внушенное мне этими словам Бриньоля. Он, без сомнения, был злым и завистливым человеком и не простил своему родственнику оказанной ему услуги — той должности подчиненного, которую господин Дарзак ему выхлопотал. У Бриньоля был желтоватый цвет лица и удлиненные черты, вытянутые сверху вниз. Высокий рост, длинные руки и ноги только усиливали это впечатление, но маленькие ступни и ладони казались почти элегантными.
Андре Гесс резко оборвал Бриньоля, после чего тот немедленно покинул вокзал, пожелав всего наилучшего молодым супругам. По крайней мере, я решил, что он ушел, так как больше его в тот день не видел.
Оставалось всего три минуты до отхода поезда. Мы все еще надеялись на приход Рультабиля и осматривали перрон, рассчитывая увидеть среди пассажиров нашего молодого друга. Как могло случиться, что он не появился в последнюю минуту? Как не бросился к нам, по своему обыкновению, расталкивая всех и не обращая внимания на протесты и возмущенные реплики? Что он делал? Уже закрывали дверцы и слышались призывы проводников: «В вагоны, господа, в вагоны!» Резкий свисток возвестил об отходе, отзвучал охрипший гудок паровоза, и поезд тронулся, А Рультабиля нет!
Мы были так опечалены и удивлены, что остались на перроне, забыв пожелать госпоже Дарзак счастливого пути. Дочь профессора Станжерсона бросила долгий взгляд на перрон и, когда поезд начал ускорять ход, она, окончательно убедившись в том, что не увидит своего молодого друга, протянула мне конверт.
— Для него, — сказала госпожа Дарзак.
И вдруг, с лицом, охваченным скорбью, и таким странным тоном, что я невольно вспомнил мрачные рассуждения Бриньоля, добавила:
— До свидания, друзья. Или, вернее, прощайте!
II. ГЛАВА, в которой речь идет о переменчивом настроении Жозефа Рультабиля
Возвращаясь с вокзала, я удивлялся овладевшей мною странной печали, не в силах угадать ее причину. После Версальского процесса, в котором я принимал непосредственное участие, тесная дружба связала меня с профессором Станжерсоном, его дочерью и Робером Дарзаком. Я должен был бы радоваться их свадьбе и полагал, что на мое угнетенное состояние оказало влияние отсутствие молодого репортера.
