Джон Карр - Клетка для простака
– И все же я не понимаю, – сказал Хью после еще одной паузы. – Ты ведь не выходишь замуж лишь затем, чтобы не испортить настроение честной компании?
– Мне и самой хотелось бы это знать.
Бренда повернулась и посмотрела в лицо Хью. Казалось, она мучительно старается что-то объяснить не только ему, но и себе самой. Ее голова была на уровне его плеча, взгляд устремлен куда-то вдаль, но никогда прежде не ощущал он ее близость столь остро.
– Да, хотелось бы мне знать, сколько людей женились и выходили замуж, чтобы не испортить настроение честной компании. Впрочем, не важно. Хью, тебе следует кое-что знать. Я понимаю: ты считаешь меня взбалмошной дурой. И если бы ты был похож на Ника, – она обвела взглядом гостиную доктора Николаса Янга, которого в данный момент здесь не было, – то принялся бы рассуждать о комплексах, депрессии, неврозах и посоветовал бы мне обратиться к психоаналитику. Странно, но сейчас я ощущаю в себе нечто подобное. Не могу от этого избавиться, не могу. Тебе обо мне что-нибудь известно?
– Нет.
Бренда кивнула.
– Спасибо, – выпалила она, словно бросаясь в воду. – Спасибо за то, что ты не произносишь слов типа «Известно все, что мне надо знать» – или других, столь же приятных и бессмысленных. Терпеть не могу эти фальшивые любезности. Во всяком случае, когда они неуместны. Я их вдоволь наслушалась.
– Ты понимаешь, что говоришь как желчная восьмидесятипятилетняя старуха?
– Ах, нет, я имею в виду вовсе не собственный опыт. Не бойся! Ко мне это не относится. Я имею в виду, что видела фальшь практически во всех, с кем встречалась, начиная с шестилетнего возраста. Так ты ничего про меня не знаешь?
Лицо ее так напряглось, что Хью ощутил неловкость.
– Ну, я знаю, что твои родители умерли, что ты живешь здесь, в доме Ника, ожидая, пока зазвонят свадебные колокола.
– Мой отец застрелился в одном нью-йоркском отеле, – сказала Бренда, – а мать умерла в пансионе в Борнмуте, перебиваясь на тридцать шиллингов в неделю. Нет, нет, подожди, теперь это уже не важно. Я вовсе не хочу, чтобы ты думал, будто я делаю из всего этого трагедию. Я хотела рассказать об их жизни. Все их друзья были похожи на них. Ну, знаешь – Красавец Джек и Прелестница Салли.
– Продолжай.
– Красавец Джек и Прелестница Салли, – повторила Бренда. – Меня таскали по всему миру, когда мне еще не было и семи. Мои самые ранние воспоминания – оглушительный гам и ослепительное сияние континентальных отелей и липкие от косметики лица, которые мелькают вокруг. Меня либо баловали напропалую, либо вовсе не замечали. Я слишком многое слышала, слишком много размышляла, слишком много видела. Страшнее всего было лежать без сна в темной комнате, когда все думали, будто я сплю, и слышать, как отец оправдывается в соседней спальне, а мать кричит на него, как рыночная торговка.
Красавец Джек и Прелестница Салли. Десятки и десятки подобных им – и все похожи на нас. Люди с мизерными доходами и безграничными запросами; и все думают, что хоть они и бедны как церковные мыши, но имеют право на все лучшее. Либо проводить сезон в самых фешенебельных местах, либо умереть. Они развлекаются, залезая в долги и придумывая бесконечные оправдания, но по сути своей они лживы, ничтожны, лицемерны и, оставаясь наедине с себе подобными, изливают друг на друга накопившуюся желчь. И все потому, что снаружи они «очаровательны». О, как я ненавижу это слово! А мужчины, которые ухаживают за матерью… я вдруг узнаю, что «дядя Джо» пришел лишь затем, чтобы подарить мне игрушечного медвежонка, но не перестаю гадать, о чем они разговаривают в соседней комнате, пытаюсь хоть что-то понять, но только запутываюсь и пугаюсь, сама не зная почему.
Бренда ненадолго замолкла.
Она выпрямилась на диване, обхватила колени руками и тряхнула головой, словно останавливая себя. Когда она снова заговорила, голос ее звучал, как обычно, холодно и бесстрастно:
– Прости, что я говорю обо всем этом. Ты прав, виной всему жара. И если меня оставили наедине с человеком, с которым так легко разговаривать, то ничего не поделаешь. – Она улыбнулась.
– Бренда, послушай…
– Пожалуйста, не надо.
– Тебе необходимо выговориться, необходимо освободиться от этого груза. Сбрось его.
– Да, – сказала Бренда и снова улыбнулась. – Я всегда строила из себя своего парня, разве не так? Делала вид, будто на уме у меня один теннис. Фрэнк очень бы удивился. Но, право, больше рассказывать не о чем. – Она помедлила, слегка сжав губы. – Но одна вещь настолько запала мне в душу, что я долгие годы не могла забыть о ней. Это продолжалось до тех пор, пока я не повзрослела и не поняла.
Я называла это «сном про темную комнату», только то был не сон, во всяком случае, я никогда не была уверена, что это сон. Я находилась в том неопределенном состоянии, когда не знаешь, спишь ты или бодрствуешь. Я лежала в моей комнате, дверь в соседнюю освещенную спальню была открыта, и до меня вдруг начинал доноситься разговор родителей. Я просыпалась от их голосов. Из ночи в ночь я слышала эти тонкие, призрачные голоса. Всякий раз я знала, что услышу что-то новое и очень страшное для ребенка, но всегда об одном и том же. «Что с нами будет? Что с нами будет?» Всегда про деньги, деньги, деньги, деньги – и, в конце концов, я возненавидела само слово «деньги».
Она вновь овладела собой.
– Как правило, дети слышат достаточно. Я же слышала слишком много. Даже сейчас иногда… Ну да ладно, оставим это. Какова же мораль моей истории, Хью? Ты говоришь о любви…
– Я пока не говорил о любви, – возразил Хью, – хоть и собирался.
Она слегка покраснела:
– Не говорил? А я думала, говорил. Как ты полагаешь, какую толику чувства, которое ты называешь любовью, питали друг к другу мои родители? Или все эти Красавцы Джеки и Прелестницы Салли? Предположим, когда-то они любили друг друга. Но кончили тем, что возненавидели и умерли от жалости к самим себе. А почему? Из-за денег, денег, денег, денег, которые я считаю отравой, но не осмеливаюсь пренебрегать ими. Я выхожу за Фрэнка Дорранса по той же причине, по какой он женится на мне: чтобы получить деньги старика Нокса и навсегда избавиться от опасности. Теперь тебе все известно. Ты меня осуждаешь?
Бренда соскользнула с дивана, мелкими шажками торопливо подошла к одному из окон и остановилась, глядя на пламенеющий в лучах солнца сад. К востоку, в стороне Хампстед-Хит, прокатились глухие раскаты грома. Казалось, Бренда хочет сменить тему. Но не может – разговор слишком волнует ее.
– Итак? Ты ничего не хочешь сказать? Ты меня осуждаешь?
– Нет. Но я по-прежнему считаю, что ты собираешься сделать глупость.
– Почему?
Хью внимательно изучал свои ладони, сжимая и разжимая пальцы.
– Это похоже на краткое резюме судебного дела: надо найти единственно нужные слова, – сказал он. – Если твои родители были именно такими, какими ты их описала, деньги были для них превыше всего. Для тебя же деньги не главное. И ты это знаешь.
– В самом деле?
– Да. Фактически деньги не играют здесь никакой роли. Ты сделала насилие над собой, убедила себя в том, что должна выйти за Фрэнка. Я много бы дал, чтобы узнать почему. Неужели ты не понимаешь, что, выйдя за Фрэнка Дорранса, ты станешь женой очередного Красавца Джека?
– Возможно.
– Другими словами, ты свяжешь себя именно с тем, что ненавидишь больше всего?
– Возможно.
– Так зачем же, во имя разума, ты это делаешь? Ты не можешь так поступить, Бренда. Клянусь Богом, это недостойно!
Он поднялся с дивана, толкнув при этом стол, отчего чайный сервиз громко задребезжал. Бренда по-прежнему стояла у окна спиной к Хью; яркое солнце освещало ее волосы и гладкую перламутровую кожу. С каждой секундой они приближались к неизбежному.
Однако, ударившись локтем о стол, Хью вдруг спросил себя, почему доктор Николас Янг не вышел к чаю и почему их оставили наедине в столь опасное время. В любую минуту в гостиную мог приковылять старый Ник и разразиться потоком полушутливых обвинений в том, что Хью пытается разрушить счастливый брак. И Ник был бы вправе так говорить, поскольку лелеял Фрэнка Дорранса как зеницу ока. Старый Ник вообще любил окружать себя молодежью. Гордился, что его дом всегда полон молодых людей, а стол ломится от блюд, которых не съесть и в три года, – но при этом каждый должен был подчиняться его прихотям, в противном случае рисковал подвергнуться суровому наказанию. «Торопись, – мелькнуло в голове Хью Роуленда, – торопись, торопись, надо спешить».
– Уже все улажено, – начала Бренда.
– Да. Я знаю. Китти Бэнкрофт будет посаженой матерью, Ник станцует сарабанду, а призрак Нокса благословит вас, даже если шафером буду я.
– И что же мне делать?
– Например, ты могла бы выйти замуж за меня, – сказал Хью.
Они замолкли, словно натолкнулись на неожиданную преграду. Хью ждал: шарф на его шее вдруг сделался слишком тугим и горячим.
