Филлис Джеймс - Смерть эксперта-свидетеля
Глава 2
Неподвижно застыв за оконной шторой на ближней ко входу лестничной площадке и прикрывая правой ладонью бледно светящийся огонек ночника, Элеанор Керрисон увидела, как на въездной аллее вдруг вспыхнули красным хвостовые огни «ровера» – машина остановилась у ворот, а затем повернула налево и, набирая скорость, исчезла из вида. Девочка дождалась, пока отблеск фар окончательно не растаял во тьме. Потом отвернулась и пошла по темному коридору к спальне Уильяма. Она была уверена – малыш не мог проснуться. Сон его всегда являл собою неутоляемо плотское торжество забытья. А когда он спал, она знала – ему ничто не грозит, она может освободиться от вечной тревоги. Наблюдать, как малыш спит, доставляло ей такое наслаждение, вызывая смешанное чувство любви и жалости, что порой, боясь собственных мыслей, обуревавших ее по утрам, или – еще больше – ночных кошмаров, она относила свой ночник в комнату брата и просиживала на полу у кроватки целый час, а то и дольше, не отрывая глаз от его лица; покой малыша умерял ее собственное беспокойство.
Хотя Нелл знала – малыш не проснется, она поворачивала ручку двери с такой осторожностью, будто ожидала, что вот-вот прозвучит взрыв. Ночничок, ровно горевший в стеклянной плошке, оказался не нужен, его желтоватое сияние растаяло в лунном свете, лившемся в ничем не занавешенные окна. Уильям, как в мешок упрятанный в замусоленный спальный комбинезон, лежал, как всегда, на спине, закинув обе ручонки наверх. Голова его завалилась набок, видно было, как на тонкой шейке бьется пульс, и шейка эта казалась такой хрупкой, что и не понять, как она выдерживает тяжесть его головы. Губы малыша слегка приоткрыты, но Нелл не смогла расслышать тихий шорох его дыхания. Она все смотрела, смотрела, и вдруг Уильям открыл ничего не видящие глаза, закатил их наверх и снова со вздохом закрыл их, опять погрузившись в сон, так похожий на смерть.
Нелл тихонько прикрыла за собой дверь и вернулась в свою комнату, соседнюю с комнатой брата. Стянув с постели пуховое одеяло, она набросила его на плечи и прошлепала босыми ногами через всю площадку. Поднялась по лестнице на самый верх. Тяжелые дубовые перила, часто усаженные медными шляпками гвоздей, изгибаясь, уходили вниз, в темноту холла. Доносившееся оттуда тиканье старинных напольных часов казалось неестественно громким, несущим в себе угрозу, словно тиканье часового механизма бомбы замедленного действия. В нос вдруг ударил запах старого дома – затхлый, как из давно забытого термоса, пропитанный ароматами скучных и плотных пасторских трапез. Поставив ночничок у стены, Нелл уселась на верхней ступеньке, завернувшись в одеяло так, что край его высоко горбился над плечами, и уперлась взглядом во тьму. Лестничная дорожка неприятно скребла босые ступни. Мисс Уиллард никогда не чистила ее пылесосом, жалуясь, что больное сердце не позволяет ей тащить пылесос со ступеньки на ступеньку, а отец, казалось, вовсе и не замечает, как обшарпан и грязен дом. Да и бывает он дома так редко. Неподвижно сидя в темноте, она думала об отце. Наверное, он уже приехал на место преступления. Конечно, все зависит от того, как далеко ему ехать. Если на самый край его района, то может не вернуться до самого ленча. Но на самом деле она надеялась, что он вернется до завтрака и найдет ее здесь, одиноко скорчившуюся на верхней ступеньке, ждущую и испуганную, потому что он оставил ее одну. Он тихонько заведет в гараж машину, а дверь не закроет – побоится, что ее глухой стук разбудит дочь, потом, словно вор, прокрадется в дом через черный ход. Она услышит, как плещется вода в нижней умывалке, потом – его шаги по узорным плиткам холла. И тут он взглянет вверх и увидит ее. И взбежит по ступенькам, волнуясь за нее и в то же время боясь разбудить мисс Уиллард, а лицо его, когда он обнимет ее дрожащие плечи, вдруг станет совсем старым от усталости и тревоги.
– Нелл, моя родная, ты давно здесь? Зачем ты встала? Ты же замерзнешь! Ну что ты, девочка моя, теперь уже нечего бояться. Я же дома. Давай-ка я уложу тебя в постель и ты постараешься еще чуть-чуть поспать. А я приготовлю завтрак. Что, если я принесу его тебе в постель так через полчасика? Хочешь?
И он отведет ее в ее комнату, утешая и уговаривая, притворяясь, что не боится, не боится, что начнет плакать и требовать мать, что появится мисс Уиллард, все осуждающая и вечно недовольная, и станет жаловаться, что ей не дают спать; не боится, что его непрочный быт развалится на куски и у него отберут сына. Вот Уильяма он по-настоящему любил, Уильяма боялся потерять. А добиться, чтобы по суду ему оставили Уильяма, не отдали малыша мамочке, он мог, только если с ним оставалась Нелл – помочь присматривать за братом.
Нелл думала о том, какой ее ждет день. Пятница – серый день. Не черный, когда она совсем не видит отца, но и не желтый, вроде воскресенья, когда он почти все время дома, если только его не вызовут. Утром, сразу после завтрака, он уедет в городской морг на вскрытие. Будут еще и другие вскрытия – те, кто умер в больнице, старики, самоубийцы, жертвы катастроф. Но труп, который он, должно быть, уже сейчас осматривает, будет первым на секционном столе в морге. Убийство имеет приоритет над всем остальным. Разве не так всегда говорят в Лаборатории? Она раздумывала, правда, без большого интереса, над тем, что сейчас мог делать отец с этим трупом, о котором она ничего не знает, – молодой это был человек или старый, мужчина или женщина? Но что бы отец ни делал, труп ничего не почувствует, ничего не будет знать. Мертвым уже не страшно, им уже нечего бояться и их бояться незачем. Только живые умеют причинять боль. И вдруг во тьме холла ожили две тени и, Нелл услышала голос матери, визгливый и тонкий, пугающе незнакомый, напряженный, срывающийся и злой:
– Работа, работа, вечно эта чертова работа! И, Господи прости, нечего удивляться, что она тебе так хорошо удается. У тебя кишка тонка по-настоящему людей лечить. Один раз ошибся в диагнозе и струсил, не так ли? Не мог больше взять на себя ответственность за живых, за кровь, которая еще может литься, за нервы, которые еще могут чувствовать. Все, на что ты способен, – это в трупах копаться. Тебе ведь так нравится, что все тебя ох как ценят, верно? Телефон звонит день и ночь, в любое время, полицейские тебя сопровождают повсюду. Тебе наплевать, что я тут гнию заживо в этих проклятых Болотах,[4] вместе с твоими детьми. Ты даже не смотришь на меня больше, не видишь меня. Я показалась бы тебе гораздо интереснее, если бы подохла и лежала у тебя на столе в морге. Тогда по крайней мере тебе пришлось бы обратить на меня внимание.
А потом – тихий, оправдывающийся голос отца, удрученный и жалкий. Нелл тогда слушала их, укрывшись в темноте, и ей хотелось крикнуть ему:
– Не так надо ей отвечать! Не надо показывать ей, что ты сдался! Разве ты не видишь, что так она еще больше станет тебя презирать?
Слова отца доносились до нее еле слышно, отрывочно:
– Это моя работа. То, что удается мне лучше всего. Ничего другого я делать не умею. – И потом, гораздо яснее: – То, на что мы живем.
– Только не я! Я больше не желаю! И грохот захлопнутой двери.
Воспоминание было таким живым, что на мгновение ей показалось, она все еще слышит этот грохот. Шатаясь, Нелл поднялась на ноги, прижимая к себе одеяло, и уже раскрыла было рот, чтобы окликнуть их, но увидела, что холл пуст. Никого и ничего. Только размытые очертания дверного витражи, сквозь который лился лунный свет, да тиканье часов, да пальто и куртки, свисающие с вешалки. Она тяжело опустились на ступеньку.
И вдруг она вспомнила. Она же должна кое-что сделать. Сунув руку в карман халатика, она нащупала холодную, скользкую фигурку из пластилина – слепленный ею образ доктора Лорримера. Осторожно высвободив фигурку из складок халата, девочка поднесла ее к огоньку ночника. Фигурка вышла не очень-то хорошо, а лицо доктора было облеплено пушинками – от кармана, и все же фигурка была в целости и сохранности. Нелл распрямила у фигурки длинные ноги и руки и плотнее прижала к ее голове черные нитки – волосы. Белый халат, выкроенный из старого носового платка, решила она, получился особенно удачно. Жалко, нельзя было использовать его собственный платок, прядь его настоящих волос. Фигурка эта была не просто доктор Лорример, который так дурно обошелся с ней и Уильямом, прямо-таки выставил их из Лаборатории. Фигурка символизировала всю Лабораторию Хоггата целиком.
Так. Теперь – убить ее. Нелл осторожно ударила фигурку головой о лестничную балясину. Но пластилин только расплющился, голова утратила былое сходство с Лорримером. Девочка осторожно выправила пальцами голову и поднесла ее к огню. Но запах был противный, и, кроме того, она боялась, что может вспыхнуть белый халат. Тогда она вонзила ноготь мизинца фигурке за левое ухо. Очень глубоко. До самого мозга. Вот так-то лучше. Она удовлетворенно вздохнула. Положив убитого на правую ладонь, Нелл сжала пальцы, сминая розовый пластилин вместе с белым халатом и нитяными волосами в один бесформенный ком. Потом, плотно закутавшись в одеяло, села и стала ждать зари.
