Агата Кристи - Подвиги Геракла. После похорон (сборник)
VI
Только через три дня, ранним утром, перед гостиницей появилась группка людей. И именно Эркюль Пуаро широко распахнул перед ними входную дверь:
– Добро пожаловать, старина.
Месье Лемантёй, комиссар полиции, обеими руками обхватил Пуаро:
– Ах, друг мой, как я рад вас приветствовать! Какие ошеломляющие события, какие чувства вам пришлось пережить… А мы, внизу… наша тревога, наши страхи… ничего не знаем, всего опасаемся. Ни радио, никаких средств связи. Использовать гелиограф – это была гениальная находка с вашей стороны.
– Нет-нет. – Пуаро постарался принять скромный вид. – В конце концов, когда человеческие изобретения терпят неудачу, приходится снова обращаться к природе. На небе всегда есть солнце…
Маленький отряд вошел в гостиницу. Лемантёй сказал:
– Нас не ждут? – Его улыбка была немного мрачноватой.
Пуаро тоже улыбнулся:
– О нет! Считается, что фуникулер еще не отремонтировали.
Комиссар с чувством произнес:
– Ах, это великий день! Вы думаете, сомнений нет? Это действительно Марраско?
– Это Марраско, несомненно. Пойдем со мной.
Он поднялись по лестнице. Дверь открылась, вышел Шварц в своем халате и изумленно уставился на новых людей.
– Я услышал голоса, – объяснил он. – Что это значит?
Эркюль Пуаро высокопарно ответил:
– Помощь пришла! Идите с нами, месье. Это великий момент.
Он начал подниматься по следующему лестничному пролету.
– Вы идете к Друэ? – спросил Шварц. – Как он себя чувствует, кстати?
– Доктор Лутц вчера вечером говорил, что он идет на поправку.
Они подошли к двери в комнату Друэ. Пуаро распахнул ее и объявил:
– Вот ваш дикий вепрь, джентльмены. Берите его живым и проследите, чтобы ему не удалось уйти от гильотины.
Лежащий в постели человек, со все еще забинтованным лицом, вскочил. Но полицейские схватили его за руки и не дали ему пошевелился.
Шварц закричал в изумлении:
– Но это же официант Гюстав… то есть инспектор Друэ!
– Да, это Гюстав, но это не Друэ. Друэ был первым официантом, по имени Робер, которого заперли в необитаемой части гостиницы и которого Марраско убил в ту ночь, когда на меня напали.
VII
За завтраком Пуаро мягко объяснял сбитому с толку американцу:
– Понимаете, есть некоторые вещи, которые человек знает и в которых он уверен благодаря своей профессии. Например, человек знает разницу между детективом и убийцей! Гюстав не был официантом – это я сразу же заподозрил, – но он также не был и полицейским. Я всю жизнь имел дело с полицейскими, и я знаю. Он мог бы сойти за детектива для дилетанта, но не для того, кто сам полицейский.
И поэтому я сразу же заподозрил его. В тот вечер я не стал пить свой кофе. Я его вылил. И поступил мудро. Поздно вечером в мою комнату кто-то вошел, вошел уверенно, как человек, который знает, что хозяин комнаты усыплен снотворным и можно спокойно ее обыскать. Он просмотрел мои вещи и нашел письмо в бумажнике, где я его оставил специально для него! На следующее утро Гюстав пришел в мою комнату с кофе. Он приветствовал меня по имени и играл свою роль очень уверенно. Но был встревожен, ужасно встревожен, потому что полиция каким-то образом напала на его след! Полиция узнала, где он, а это для него ужасная катастрофа. Это срывает все его планы. Он пойман здесь, как крыса в ловушке.
– Чертовски глупо было вообще сюда приезжать! – воскликнул Шварц. – Зачем он это сделал?
– Это не так глупо, как вам кажется, – мрачно ответил Пуаро. – Ему было необходимо срочно найти уединенное место, вдали от всего мира, где он мог бы встретиться с одним человеком и где могли произойти определенные события.
– Какого человека?
– Доктора Лутца.
– Доктора Лутца? Он тоже преступник?
– Доктор Лутц – это действительно доктор Лутц, но он не невропатолог и не психоаналитик. Он хирург, мой друг, хирург – специалист по операциям на лице. Вот почему он должен был встретиться здесь с Марраско. Он сейчас беден, его выгнали из его страны. Ему предложили огромные деньги за то, что он встретится здесь с человеком и изменит его внешность при помощи своего искусства. Возможно, доктор Лутц догадывался, что этот человек – преступник. Но если и так, он закрыл на это глаза. Поймите, они не посмели рисковать и отправиться в частную лечебницу в каком-нибудь зарубежном государстве. Нет, это место наверху, куда никто не приезжает до начала сезона, кроме случайных посетителей, где управляющий нуждается в деньгах и его можно подкупить, было идеальным.
Но, как я сказал, все пошло не так. Марраско предали. Те три человека, его телохранители, которые должны были встретить его здесь и охранять, еще не прибыли, но Марраско действовал без промедления. Офицер полиции, который изображал официанта, был похищен, и Марраско занял его место. Банда устроила аварию на фуникулере – это был лишь вопрос времени. На следующий вечер Друэ убили, а к его трупу прикололи записку. Они надеялись, что к тому времени, как связь с миром восстановят, его похоронят как Марраско. Доктор Лутц сделал операцию, не откладывая. Но одного человека нужно было заставить замолчать – Эркюля Пуаро. Поэтому бандитов послали напасть на него. Благодарю вас, мой друг…
Сыщик грациозно поклонился Шварцу, который сказал:
– Значит, вы действительно Эркюль Пуаро?
– Несомненно.
– И вас ни на минуту не обманул труп? Вы все время знали, что он – не Марраско?
– Конечно.
– Почему же вы не сказали?
Лицо Эркюля Пуаро внезапно стало суровым.
– Потому что я хотел быть совершенно уверен, что передам настоящего Марраско полиции.
И он пробормотал себе под нос:
– Поймать живым дикого эриманфского вепря…
Подвиг пятый
Авгиевы конюшни
I
– Ситуация крайне деликатная, месье Пуаро.
Легкая улыбка промелькнула на губах знаменитого сыщика. Он чуть было не ответил: «Как обычно!», но вместо этого придал своему лицу выражение проницательности и сдержанности, характерное для врача у постели больного.
Сэр Джордж Конуэй продолжал авторитетно говорить. Фразы легко слетали с его губ: крайняя деликатность позиции правительства, интересы публики, солидарность партии, необходимость выступить единым фронтом, власть прессы, благосостояние страны…
Все это звучало хорошо – и ничего не значило. Эркюль Пуаро почувствовал знакомое напряжение челюстей, когда хочется зевнуть, но вежливость не позволяет. Иногда он ощущал то же самое, когда читал отчеты о парламентских дебатах. Но тогда не было необходимости сдерживать зевок.
Пуаро собрался с силами, чтобы терпеливо выслушать собеседника. В то же время он чувствовал симпатию к сэру Джорджу Конуэю. Этот человек явно хотел поведать ему о чем-то – и столь же очевидно утратил искусство просто излагать свои мысли. Слова стали для него средством маскировать факты, а не подавать их. Он был адептом искусства полезной фразы, то есть фразы, которая несет утешение слуху, но совершенно лишена смысла.
Слова лились и лились, лицо бедного сэра Джорджа сильно покраснело. Он бросил отчаянный взгляд на другого мужчину, сидящего во главе стола, и этот мужчина пришел на помощь.
– Ладно, Джордж, – сказал Эдуард Ферриер. – Я ему расскажу.
Эркюль Пуаро перевел взгляд с министра внутренних дел на премьер-министра. Его очень интересовал Эдуард Ферриер, и этот интерес в нем пробудила случайная фраза одного восьмидесятидвухлетнего старика. Профессор Фергюс Маклауд, закончив рассуждать на тему химической сложности осуществления приговора убийце, на мгновение затронул политику. После ухода от дел прославленного и любимого Джона Хэммета (теперь лорда Корнуорти) его зятя, Эдуарда Ферриера, попросили сформировать кабинет. Для политика он был молодым человеком, ему не было и пятидесяти лет. Профессор Маклауд сказал: «Ферриер когда-то был моим студентом. Он человек надежный».
Больше он ничего не сказал, но Эркюлю Пуаро это говорило о многом. Если сам Маклауд назвал человека надежным, это свидетельствовало о личности, по сравнению с которой никакой энтузиазм общественности и прессы не имел значения.
Правда, эта оценка совпадала с оценкой общества. Эдуард Ферриер считался надежным. Именно так – не блестящим, не великим, не особенно красноречивым оратором, не хорошо образованным человеком; он был надежным человеком, воспитанным в рамках традиций, человеком, женившимся на дочери Джона Хэммета, который был правой рукой Джона Хэммета и на которого можно положиться. Под его руководством политика страны будет следовать традиции Джона Хэммета.
Ибо Джон Хэммет был особенно дорог народу и прессе Англии. Он являлся олицетворением всех качеств, которые дороги англичанам. Люди говорили о нем: «Чувствуется, что Хэммет честен». Ходили анекдоты о простоте его семейной жизни, о его любви к работе в саду. Аналогом трубки Болдуина и зонтику Чемберлена был дождевик Джона Хэммета. Он всегда носил его, это потрепанное одеяние. Оно служило символом – английского климата, предусмотрительности расы англичан, их привязанности к старым вещам. Более того, Джон Хэммет был оратором, в своей грубовато-добродушной британской манере. Его речи, произнесенные спокойно и серьезно, содержали те простые сентиментальные клише, которые так глубоко укоренились в сердце англичан. Иностранцы иногда критиковали их как лицемерные и невыносимо благородные. Джон Хэммет ни в коем случае не возражал против благородства – в спортивном, несколько насмешливом духе привилегированной частной школы.
