Агата Кристи - Скрюченный домишко
Я еще раз подивился необыкновенной осведомленности Жозефины, а также артистизму, с каким она (если не обращать внимания на некоторую неясность в расстановке местоимений) изложила буквально в двух словах основные вехи драмы.
– Звучит-то это все хорошо, – сказала она, – но в пьесе, мне кажется, все будет совсем не так. Будет опять как в «Иезавели». Как бы мне хотелось узнать, почему собаки не отгрызли Иезавели кисти рук, – сказала она со вздохом.
– Жозефина, ты говорила мне, что знаешь почти наверняка, кто убийца.
– Ну и что из этого?
– Кто же он?
Она облила меня презрением.
– Понимаю, – сказал я. – Оставляем все до последней главы? И даже если я пообещаю ничего не говорить инспектору Тавернеру?
– Мне не хватает нескольких фактов, – заявила она, швырнув в пруд сердцевину яблока, а затем добавила: – Но в любом случае вам я ничего не скажу. Если уж хотите знать, вы – Ватсон.
Я проглотил оскорбление.
– Согласен, – сказал я. – Я – Ватсон. Но даже Ватсону сообщали данные.
– Сообщали что?
– Факты. И после этого он делал неверные выводы на основании этих фактов. Представляешь, как это смешно, если я буду делать неверные выводы.
Минуту она боролась с искушением, а затем решительно затрясла головой:
– Нет, не скажу. И вообще мне не так уже нравится Шерлок Холмс. Ужасно все старомодно. Они еще ездили в двухколесных экипажах.
– Ну, а как насчет писем?
– Каких писем?
– Которые писали друг другу Лоуренс Браун и Бренда.
– Я это выдумала.
– Я тебе не верю.
– Правда, выдумала. Я часто выдумываю разные вещи. Мне так интереснее.
Я пристально посмотрел на нее. Она не отвела взгляда.
– Послушай, Жозефина, в Британском музее есть человек, который прекрасно знает Библию. Что, если я спрошу у него, почему собаки не отгрызли кисти рук Иезавели? Тогда ты расскажешь мне про письма?
На этот раз колебания были долгими.
Где-то совсем рядом неожиданно хрустнула ветка.
– Нет, все равно не скажу, – окончательно решила она.
Мне ничего не оставалось, как признать поражение. Я вспомнил, к сожалению слишком поздно, совет моего отца.
– Понимаю, это просто такая игра, – сказал я. – На самом деле ты ничего не знаешь.
Она сверкнула глазами, но не поддалась на мою приманку.
Я поднялся:
– А теперь я должен поискать Софию. Пошли!
– Я останусь здесь, – запротестовала она.
– Нет, ты пойдешь со мной.
Я без церемоний дернул ее за руку и заставил встать. Она с удивлением смотрела на меня, видимо намереваясь оказать сопротивление, но потом вдруг сдалась даже с какой-то кротостью, потому, я думаю, что ей не терпелось узнать, как отреагируют домашние на мое присутствие.
Почему я так стремился увести ее? Я не мог сразу ответить на этот вопрос. Догадка пришла, только когда мы вошли в дом.
Виной всему была неожиданно хрустнувшая ветка.
14
Из большой гостиной доносился шум голосов. Я постоял у двери, но, так и не решившись войти, повернулся и пошел по длинному коридору. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, я толкнул обитую сукном дверь. За ней был темный проход, но вдруг в конце его распахнулась еще одна дверь, и я увидел просторную ярко освещенную кухню. На пороге стояла старая женщина – дородная, грузная старуха. Вокруг ее весьма обширной талии был повязан белоснежный крахмальный фартук. Как только я взглянул на нее, я понял, что все в порядке в этом мире. Такое чувство всегда возникает при виде доброй нянюшки. Мне уже тридцать пять, но у меня появилось ощущение, что я четырехлетний мальчуган, которого обласкали и утешили.
Насколько я знал, няня никогда раньше меня не видела, но это ей, однако, не помешало сразу сказать:
– Вы ведь мистер Чарльз? Заходите на кухню, я вам чаю налью.
Кухня была просторная и необыкновенно уютная. Я сел за большой стол в центре, и няня принесла мне чаю и на тарелочке два сладких сухарика. Теперь я окончательно почувствовал себя в детской. Все стало на свои места, и куда-то ушел страх перед чем-то темным и непонятным.
– Мисс София обрадуется, что вы приехали, – сказала няня. – Она последнее время перевозбуждена. Все они какие-то перевозбужденные, – добавила она с явным осуждением.
Я обернулся:
– А где Жозефина? Она пришла вместе со мной.
Няня прищелкнула языком, выражая свое неодобрение:
– Подслушивает где-нибудь под дверью и пишет в своей дурацкой книжке. Она с ней не расстается. Давно пора отправить ее в школу, играла бы там с детьми, такими же, как она. Я не раз говорила об этом мисс Эдит, и она соглашалась, но хозяин все доказывал, что ей лучше всего здесь.
– Он, наверное, души в ней не чает.
– Да, он ее очень любил. Он их всех любил.
Я взглянул на нее с удивлением, не понимая, почему привязанность Филипа к своему потомству няня так упорно относит к прошлому. Она увидела мое недоумение и, слегка покраснев, сказала:
– Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса.
Прежде чем я успел что-то ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София.
– Чарльз! – удивленно воскликнула она и тут же добавила: – Няня, как я рада, что он приехал.
– Я знаю, родная.
Няня собрала кучу горшков и кастрюль и унесла их в моечную, плотно закрыв за собой дверь.
Я вышел из-за стола и, подойдя к Софии, крепко прижал ее к себе.
– Сокровище мое, ты дрожишь. Что случилось?
– Я боюсь, Чарльз, я боюсь.
– Я тебя люблю. Если бы я только мог увезти тебя отсюда…
Она отвернулась и покачала головой:
– Это невозможно. Через все это мы должны пройти. Но знаешь, Чарльз, есть вещи, которые мне трудно вынести. Мне ужасно думать, что кто-то в этом доме, кто-то, с кем я каждый день встречаюсь и разговариваю, хладнокровный и расчетливый убийца…
Я не знал, что ей на это ответить. Такого человека, как София, трудно было отвлечь или утешить ничего не значащими словами.
– Если бы только знать… – сказала она.
– Да, это главное.
– Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? – Голос ее понизился почти до шепота. – Что мы можем так никогда и не узнать…
Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса.
Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии.
– Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?
– Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.
– Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…
– Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе – он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина – она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода – спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?»
София сделала небольшую паузу, а затем сказала:
– И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?
Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой.
Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:
– Да, все это чудовищно, тебе не кажется?
– Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?
– На какие?
– Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили.
– Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.
– Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, – возразил я. – Нет, это не могла сделать Бренда.
София отодвинулась от меня.
– Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? – сказала она.
Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».
Почему не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности вооружившегося против нее мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом трауре… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя появилась из моечной. Не знаю, почувствовала ли она напряженность, возникшую между нами.
