Николай Псурцев - Супермен
– Откуда вы знаете? - Света испуганно вскинула глаза. Ружин расхохотался. Света дернула плечом и пошла быстрее.
– Но я, наверное, опять не прав,- Ружин поравнялся с девушкой.- Ты ревнуешь.
– Ну вот еще! - фыркнула Света.
– Ревнуешь, ревнуешь,- подзадорил ее Ружин.
– Было бы к кому,- возмутилась Света.- К вашему сведению, у нее зубы вставные.- Она энергично тряхнула головой.- Вот так!
А Ружин снова расхохотался, весело ему было и хорошо, что вот так искренне она возмущается и встряхивает головой, как ретивая молодая лошадка.
– Да, да, да,- запальчиво проговорила Света.- Вот тут два и тут.- Она поднесла палец ко рту и показала, где у Леры вставные зубы, и губы при этом свои нарочито широко растянула, чтобы Ружин мог видеть, какие у нее зубки ровные, гладенькие, и все свои, да еще головой повертела туда-сюда, смотри, мол, сравнивай.
Ружин хохотал, не останавливаясь, и повторял сквозь смех:
– Как заметила-то, а? Как заметила?
Какое-то время Света смотрела на него насуплено, обиженно, а потом хмыкнула неожиданно для себя, потом руку ко рту поднесла, подступающий смех сдерживая, но поздно, вздрогнули плечи, и она засмеялась вслед за Ружиным, легко, без смущения, как давно не смеялась, как в детстве…
– Я хочу есть,- сказал Ружин, отнимая ладони от щек. Я зверски хочу есть.
– И я хочу есть,- переводя дыхание, заявила Света.- Только еще зверистей.
– Как? Как? - не понял Ружин.
Они неторопливо шли по ресторанному залу, круглому, пустому, разноцветные скатерти, белые, голубые, красные, форсистые стулья, спинки круто выгнуты, ножки тощие, ниточки, как лапки паучьи. Впереди метрдотель, в темном костюме с бордовой бабочкой, высокий, тонкорукий, голова чуть назад откинута, вышагивает как манекенщик, вольно, слегка подпрыгивая, за ним Света озирается со скрытым любопытством, а за ними Ружин, руки в карманах, вид беспечный, но это напоказ, а самому не по себе, вроде как окрика ждет, мол, нельзя сюда, мол, кончилось твое время, в пельменной, мусорок, похаваешь… Но нет, вот остановился метрдотель, указал на стол, сказал вежливо:
– Пожалуйста.- И при этом во второй раз уже на Ружина внимательно посмотрел, глаза черные, словно подведенные, брови высокие, будто заново нарисованные, и оттого взгляд у метрдотеля печально-скорбный, как у Пьеро.
– Не узнаешь? - спросил Ружин, усаживаясь.
– Почему не узнаю? - легко откликнулся метрдотель.- Узнаю. Как не узнать. Гуляли славно, громко. Любимое место ваше было после "Солнечного". Так?
– Так,- кивнул Ружин.- Все верно ты говоришь. Про мои дела слыхал?
– Болтали что-то.
– Мог бы и не пустить,- усмехнулся Ружин.- Почему пустил?
– Кто знает, как жизнь повернется,- философски заметил метрдотель.- Я в людях разбираюсь. Глаза у вас не потухшие, устремленные, на борьбу нацеленные.
Ружин удивленно вскинул брови, покрутил головой, хмыкнул.
– Пришли-ка официанта,- попросил он.- Я зверски хочу есть, а вот дама моя,- он кивнул на Свету,- еще зверистей.
– Что? Что? - наклонился метрдотель.
– А она не останется? Уйдет? - осторожно спросила Света, аккуратно отрезая кусочек мяса.
– Кто? - поинтересовался Ружин и разлил но фужерам минеральную воду.
– Ну эта, которая с зубами…
– А,- ухмыльнулся Ружин.- Конечно. Она же все поняла.
– Насовсем уйдет? - Света, не поднимая глаз, сосредоточенно кромсала мясо.
– Наверное,- Ружин пожал плечами.- А если и придет, мы ее не пустим.
– Мы…- растерянно повторила Света.
Ружин замер, фужер так и не донес до губ, но и смотрел он не на Свету, а куда-то за нее, поверх ее плеча, улыбался. Она медленно обернулась.
Сбоку от эстрады темнела дверь, маленькая, неприметная, и возле нее стоял Горохов, он придерживал дверь, чтобы она не закрылась, и что-то говорил неизвестно кому, тому, кто за этой самой дверью находился, говорил почтительно, тихо, чуть подавшись вперед, словно вышколенный официант в дорогом ресторане. Потом он мягко прикрыл дверь, повел плечами, распрямился и направился в зал, с ленцой, вразвалку, другой человек, раскованный, знающий себе цену, Ружин встал. Горохов уловил движение, повернулся в его сторону, застыл на полушаге, быстро обернулся назад, на дверь, потом по залу глазами пробежался цепко, профессионально и только после этого сотворил улыбку на лице, приветливую, узнающую. Ружин усмехнулся.
– Я рад тебя видеть,- сказал он.
– Я тоже,- бодренько отозвался Горохов.
– Не ври,- сказал Ружин.- Мне не надо врать. Я умный.
– Я помню,- кивнул Горохов.- Помню.
– И все равно я рад,- Ружин протянул руку. Горохов торопливо пожал ее. Как ребята? Все живы? Здоровы?
– Да,- радостно ответил Горохов.- Все живы-здоровы.
– Ну и замечательно.
– Конечно. Это самое главное, когда все живы и здоровы…
– Я вот тут завтракаю.- Ружин махнул рукой за спину.- Давно не бывал.
– Да, здесь неплохо,- согласился Горохов.- Уютно. Кухня хорошая. Я вот тоже решил, дай, думаю, позавтракаю. Вкусно.
– Уже уходишь?
– Да не совсем,- поспешно откликнулся Горохов.- Еще кофе… Ружин увидел, как неприметная дверка возле эстрады открылась и кто-то вышел из нее, двое. Ружин узнал Рудакова и прокурора Ситникова.
– Не будет тебе кофе, Горохов,- сообщил он. Горохов оглянулся и опять превратился в вышколенного официанта, развернулся суетливо, плечи упали, подтаяли словно, голова вперед подалась, навстречу.
– Что с тобой? - искренне удивился Ружин. Горохов вздрогнул, но не обернулся.
– Не знаю, Серега,- сказал он тихо.- Не знаю! Что-то случилось, а что и когда, не знаю. Жить, наверное, спокойно хочу. Два дня назад Рудаков стал начальником управления. Вот так.
– Как же это?..- растерялся Ружин, он похлопал себя по карманам, ища сигареты, не нашел, деревянно повернулся, сделал шаг в сторону своего столика, не заметив стула, стоящего перед ним, споткнулся о ножку, не удержался и, вытянув руки, повалился на сервировочный столик, уставленный грудой тарелок и бокалов, тарелки посыпались на пол, раскалываясь с сухим треском, один за другим захлопали по паркету пузатые бокалы, и вилки потекли со стола, и ножи,- серебряный водопад.
– Кто это там? - поморщился Рудаков.- Ружин? Опять пьяный? Видите? - грустно сказал он прокурору.- Я был прав. Нечистоплотным людям не место в милиции.
Они неторопливо направились к выходу, сбоку мелко семенил Горохов и что-то вполголоса говорил, то и дело показывая рукой на Ружина, строгий, непримиримый.
…Ветер дул порывами, то вдруг закручивал яростно в невесомые воронки песочную пыль, тонко обсыпавшую смерзшийся уже пляжный песок, выдавливал снежно-белую пену "барашков" из черного морского нутра, и был он тогда холодным и злым, хлестал по лицу мокро и колко, впивался в глаза, мешал дышать, остро выстуживая ноздри, губы, и Света кричала тогда, отчаянно дергая Ружина за рукав: "Уйдем, уйдем! Мне холодно! Мне страшно! Я не хочу! Зачем?! Зачем?!"… То вдруг стихал мгновенно, разом, будто кто-то выключил его, не выдержав и в сердцах опустив рубильник, и оседала грустно песочная пыль, не дали ей порезвиться, покуражиться вволю, и таяли "барашки", как льдинки под летним солнцем, и предметы вокруг приобретали ясные и четкие очертания, и цвет приобретали, виделись уже объемными и весомыми, а не плоскими, призрачными, как минуту назад, это свою природную прозрачность восстанавливал вычищенный влагой воздух…
Ружин сидел на песке и рассеянно с тихой полуулыбкой смотрел на море. Света рядом переминалась с ноги на ногу, озябшая, съеженная, теребила машинально его плечо, повторяла безнадежно:
"Уйдем, уйдем…" Ружин посмотрел на часы.
– Они уже в аэропорту,- определил он.- Шутят, веселятся, громко, гораздо громче, чем обычно, тайком ловят взгляды друг друга, может, кому-то так же паршиво, как и мне, и я не один такой, трусливый и мерзкий выродок… Нет, вон у этого на миг потемнели глаза, и у того, и у того… Нет, не один, значит, я не самый худший, значит, это норма… и я смогу, и я сделаю все, что потребуется. Надо! Ружин потер руками лицо, посмотрел на ладони, мокрые, он усмехнулся, это всего лишь водяная пыль, море.- Помнишь того подполковника белобрового? Он правду сказал, мне два раза предлагали туда. И два раза я находил причины, чтобы не ехать. Не потому, что видел, что война эта зряшная. Боялся. Если бы ты знала, как долго и упорно я ломал голову, чтобы найти эти причины. Здесь на нож с улыбочкой шел, а туда боялся. Там шансов больше, понимаешь? Понимаешь? Я был бравым и смелым сыщиком, считал себя элегантным, красивым парнем, правда, правда, а когда меня арестовали и я попал в камеру, понял, что я во все это играл только, играл и ничего больше, я дрожал как заяц, когда меня вызывали на допрос, я перестал бриться, мне было совершенно наплевать, как я выгляжу, мне, наоборот, хотелось быть маленьким, страшненьким, незаметным.- Он поднял глаза на Свету, усмешку, презрение ожидал увидеть на ее лице, но нет, она будто и не слышала его, по-прежнему подрагивают посеревшие ее губы, томится прежняя мольба в глазах, и бессильным голосом она повторяет: "Уйдем, мне холодно, холодно…" Ружин неожиданно рассмеялся, непринужденно, искренне: - А знаешь, чего я еще всегда боялся? Холода. Обыкновенного холода. Я всегда боялся простудиться, до чертиков боялся простудиться. Не пил холодную воду, где бы ни был, закрывал окна и двери, чтобы не было сквозняков, начинал купаться в море только в июне, а заканчивал в начале августа. Интересно, правда?
