Элизабет Джордж - Картина без Иосифа
— Я не стану пить. И ты меня не заставишь. Я хочу ребенка. Он мой. Я рожу его. Я буду его любить. Буду.
— Что ты знаешь о любви?
— Знаю!
— Неужели? Тогда как насчет того, чтобы давать слово тому, кого ты любишь? Или это так — фу-фу? Сказала — и забыла? Чтобы я успокоилась и отвязалась от тебя?
У Мэгги защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Все предметы, стоявшие на столе — старенький тостер, четыре металлические фляжки, ступка с пестиком, семь стеклянных банок, — расплылись и исчезли словно в тумане. Она заплакала.
— Ведь ты мне обещала, Мэгги. Мы с тобой договорились. Неужели надо напоминать?
Мэгги схватилась за носик кухонного крана и стала крутить его взад и вперед, без всякой цели, просто ради контакта с тем, что она могла контролировать. Панкин вскочил на стол и направился к ней. Он обогнул фляжки и банки, а потом остановился и понюхал крошки возле тостера. Он жалобно мяукнул и потерся о ее руку. От него пахло мокрым сеном. Она наклонилась и погладила его, роняя ему на шерсть слезы.
— Если мы не уедем из деревни, если я соглашусь пожить здесь какое-то время, то не пожалею об этом. Я смогу тобой гордиться. Ты помнишь эти слова? Помнишь, как давала мне торжественную клятву? Ты сидела в конце августа за этим самым столом, плакала и упрашивала меня остаться в Уинсло. «Ну пожалуйста, мамочка. Пожалуйста, давай не будем уезжать. Тут у меня такие замечательные подруги, мамочка, самые лучшие. Я хочу окончить тут школу. Я все буду делать. Ну пожалуйста. Только давай останемся».
— Это была правда. Мои подруги, Джози и Пам.
— Если хочешь знать, это подобие правды, меньше чем полуправда. Ведь не прошло и двух месяцев, как мы развлеклись на полу в Коутс-Хол-ле с пятнадцатилетним фермерским мальчишкой и бог знает с кем еще.
— Неправда!
— Что неправда, Мэгги? То, что ты валялась с Ником? Или спускала свои штаны для какого-то другого маленького самца, которому захотелось тебя трахнуть?
— Ненавижу тебя!
— Да. С тех пор, как все началось, ты всячески это демонстрируешь. И мне очень жаль. Потому что я-то как раз не могу этого сказать.
— Ты делаешь то же самое. — Мэгги резко повернулась к матери. — Ты учишь меня, чтобы я была хорошей девочкой и не забеременела, а сама все время поступаешь не лучше моего. Ты это тоже делаешь с мистером Шефердом. Всем это известно.
— Ты о чем говоришь, а? Тебе тринадцать лет. За эти годы у меня не было ни одного любовника. И ты готова на все, чтобы у меня их никогда не было. Чтобы я жила только для тебя, так, как ты привыкла. Точно?
— Нет.
— Ты даже готова забеременеть, чтобы удержать меня в доме.
— Нет!
— В конце концов, что такое ребенок, Мэгги? Средство, с помощью которого ты рассчитываешь получить то, что тебе хочется. Хочешь привязать к себе Ника? Прекрасно, переспи с ним. Хочешь взвалить на мамочку новые заботы? Хорошо. Забеременей. Хочешь, чтобы все заметили, какая ты необыкновенная? Раскидывай ляжки для любого парня, который тебя обнюхает. Хочешь…
Мэгги схватила уксус и швырнула на пол. Бутылка взорвалась с оглушительным грохотом. Осколки стекла разлетелись по кухне. Воздух немедленно сделался едким и кислым, защипало в глазах. Панкин зашипел и попятился; шерсть у него встала дыбом.
— Я буду любить моего ребенка, — закричала она. — Любить и заботиться о нем, и он будет меня любить. Дети всегда любят своих мамочек, а мамочки своих деток.
Джульет Спенс посмотрела на кафельные плитки кремового цвета — уксус на них казался разбавленной кровью.
— Это генетическое, — устало произнесла Джульет. — Боже мой, это у тебя наследственное. — Она выдвинула стул, тяжело села на него и обхватила ладонями чашку с чаем. — Дети не машинки для любви, — сказала она в кружку. — Они не умеют любить. Они не знают, что такое любовь. У них есть только потребности. Голод, жажда, сон и мокрые пеленки. Вот и все.
— Нет, — возразила Мэгги. — Они любят мать. От них внутри становится тепло. Они принадлежат тебе. На сто процентов. Ты можешь спать с ними и ласкать их. А когда они вырастают большими…
— Они разбивают твое сердце. Тем или иным образом. Именно этим все кончается.
Мэгги провела рукой по мокрым щекам.
— Ты просто не хочешь, чтобы у меня было что-то, что я могу любить. Вот и все. У тебя есть мистер Шеферд. Поэтому тебе хорошо. А у меня вообще ничего нет.
— Ты в самом деле так считаешь? Но ведь у тебя есть я.
— Тебя мне недостаточно, мамочка.
— Я понимаю.
Мэгги взяла кота и прижала к себе. Мать сгорбилась на стуле, вытянув длинные ноги; вся ее поза выражала уныние и фиаско. Мэгги это не разжалобило. Она пользовалась своим преимуществом и решила идти напролом. Ничего. Если мамочка обидится, мистер Шеферд ее утешит.
— Я хочу знать про папу.
Мать ничего не ответила. Только покрутила в руках кружку. На столе лежала пачка фотоснимков, сделанных в Рождество, и она потянулась за ними. Праздник пришелся как раз на дни накануне суда присяжных, и они изо всех сил старались изображать веселье и забыть про пугающие перспективы в будущем, ожидавшие их, если бы Джульет признали виновной. Она еще раз просмотрела их. Они тут вдвоем. Так было всегда, годы и годы вдвоем. Третий оказался бы лишним.
Мэгги глядела на мать. Она ждала ответа. Ждала всю свою жизнь, боясь требовать или настаивать, терзаясь виной, когда реакция матери сопровождалась слезами. Но не в этот раз.
— Я хочу знать про папу, — повторила она. Мать ничего не ответила.
— Он не погиб, верно? Он жив. Он ищет меня. Вот почему мы все время переезжаем с места на место.
— Нет.
— Потому что он хочет меня найти. Он любит меня. Он хочет знать, где я. Он все время думает обо мне. Да?
— Это твои фантазии, Мэгги.
— Разве нет, мамочка? Я хочу знать.
— Что?
— Кто он такой. Чем занимается. Как выглядит. Почему мы не с ним. Почему мы никогда не были с ним.
— Просто нечего рассказывать.
— Я похожа на него, да? Потому что я не такая, как ты.
— Разговор о нем все равно тебя не успокоит.
— Нет, успокоит. Успокоит. Потому что я буду знать. И если я хочу его найти…
— Ты не сможешь. Его нет.
— Не верю.
— Мэгги, это так. И я не желаю говорить об этом. Не желаю ничего выдумывать. Не хочу тебе лгать. Он ушел из нашей с тобой жизни. Всегда уходил. С самого начала.
Губы Мэгги задрожали. Она пыталась унять эту дрожь, но безуспешно.
— Он любит меня. Папа любит меня. И если бы ты позволила мне его найти, я бы доказала это.
— Ты хочешь доказать это себе. Вот и все. Не можешь доказать с отцом — решила доказать с Ником.
— Нет.
— Мэгги, это ясно как день.
— Неправда! Я люблю его. Он любит меня. — Джульет промолчала, лишь слегка повернула кружку, Мэгги почувствовала обиду. Маленький черный островок в сердце стал расти. — Если я забеременею, непременно рожу ребенка. Ты слышишь? Только у меня не будет от него секретов. Мой ребенок будет знать, кто его отец.
Она повернулась и выбежала из кухни. Ее мать не сделала попытки ее удержать. Гнев и сознание своей правоты вынесли Мэгги на верх лестницы. Там она наконец остановилась.
Внизу, на кухне, отодвинулся стул — заскрежетал ножками по полу. В раковину полилась вода. Звякнула чашка. Открылась дверца шкафа. В миску посыпался сухой кошачий корм. Миска звякнула.
В наступившей тишине раздался пронзительный возглас: «О Господи».
Джульет не молилась почти четырнадцать лет. Не потому, что не испытывала в этом нужды — наоборот, было время, когда она отчаянно нуждалась в вере, — просто она больше не верила в Бога. Вера ушла. Ежедневные молитвы, посещение церкви, общение с любящим Богом когда-то вошли в ее кровь и плоть. Но она потеряла слепую веру, такую необходимую для восприятия непостижимого и неизвестного, когда стала понимать, что нет справедливости, божественной или иной, в мире, где процветает зло, а добро терпит муки. В юности она верила, что для каждого наступает день расплаты. Понимала, что, возможно, не предстанет перед высшим судией как грешница, однако в той или иной форме она, как и каждый человек, все равно предстанет перед судом, в этой или в той жизни. Теперь она все представляла по-другому. Нет такого Бога, который выслушивает молитвы, направляет заблудших или как-то облегчает страдание. Есть только бессмысленная и грязная жизнь, ожидание тех эфемерных мгновений счастья, которые делают жизнь сносной, и борьба за эти моменты, за то, чтобы ничто не помешало им появиться.
Она бросила два белых полотенца на кухонный пол и глядела, как уксус проступает сквозь них расплывающимися розовыми цветками. Панкин созерцал всю эту операцию со стола, не моргая, с серьезным видом, когда она бросила полотенца в раковину и отправилась за веником и тряпкой. В последней не было нужды — полотенца впитали весь уксус, а веник уберет осколки, — но она уже давным-давно поняла, что физическая нагрузка избавляла от ненужных мыслей, вот почему она каждый день работала в теплице, бродила по дубраве на рассвете с корзинками для трав, с рабской преданностью возделывала огород, ухаживала за цветами скорее из нужды, чем из-за гордости.
