Жорж Сименон - Человек из Лондона
Инстинктивно Малуан схватил занесенную руку, вывернул так, что затрещали кости, и вырвал крюк.
Нервозности как не бывало. Он смотрел на сморщившегося от боли человека. Тот весь напрягся, готовясь к прыжку. Малуан уже не думал, что это Браун или вообще человек. Только знал, что это живое существо, готовое вцепиться в него, что два тела тесно сплетутся, будут кататься по земле, что пальцы постараются вцепиться в горло, выцарапать глаза, выкрутить конечности.
И тогда быстро и точно Малуан ударил. Крюк вошел во что-то мягкое, раздался хрип.
Человек все еще жил. Глаза сверкали. К Малуану протянулась рука.
— Получай! — взревел он.
И снова ударил крюком.
Браун лежал лицом вниз, и Малуан, не выдержав, бросился на колени, всхлипывая, крича, трясясь от ужаса.
— Простите!.. Скажите что-нибудь!.. Простите!.. Я не нарочно это сделал… Вы сами знаете, что я не хотел…
Он не решался притронуться к мертвому, глядел на прижатый к земле нос.
— Месье Браун!.. Месье Браун!.. Ну скажите же что-нибудь! Я схожу за врачом… Он вас вылечит… Я верну ваш чемодан… Помогу бежать…
Он повернулся к открытой двери и увидел на гладком, как небо, море голубой и коричневый баркасы.
— Месье Браун!.. Ради всего святого… Признайтесь хотя бы, что вы первым начали… Я же принес вам есть и пить…
Он встал на колени, взял с плоскодонки бидон, превозмогая ужас, повернул на спину распростертое тело.
Г лаза были открыты. На виске виднелась рана, точнее, дыра, настоящая дыра как в любом другом предмете.
— Месье Браун!
Он открыл бидон, приложил его носик ко рту англичанина и стал лить. Водка с бульканьем потекла по сжатым губам, по подбородку, обтекая адамово яблоко.
— Он мертв… — произнес Малуан, как в полусне.
Он поднялся, отряхнул покрытые пылью колени и пригладил руками волосы. Дыхание не сразу наладилось. Грудь бурно поднималась и опускалась. Немного болело горло, возможно от крика.
Он не помнил, плакал ли он, и удивился, почувствовав, что покалывает веки. Нагнулся, чтобы поднять бидончик, и засунул его в карман, даже не подумав выпить остаток водки.
Ужасающее спокойствие охватило его, такого он еще никогда не испытывал, спокойствие, равносильное пустоте. Он действовал, как любой другой человек, но прекрасно чувствовал, что он уже не похож на других. Он перешагнул неведомую границу и сам не знал, в какой момент это произошло.
Постепенно мысли его приобретали прежнюю ясность, он чувствовал, как проходила напряженность, расслаблялись мускулы.
Малуан стал наводить в сарае порядок. Если бы кому-то рассказать об этом — не поверили бы. И все-таки так было! Он привел в порядок сперва свою одежду, потом все вокруг.
В пылу борьбы он не заметил, как разбросались вещи, рассыпалась груда корзин.
Глаза Брауна были открыты, нельзя было их так оставлять. Малуан закрыл их, даже не дрогнув от прикосновения к векам, и только промолвил:
— Ну вот!
Положив колбасу и банки сардин в карман, он осмотрелся, удостоверился, что делать больше нечего, и уже собрался было выйти, как вдруг услышал женский голос:
— Привет, Луи!
Он шагнул к порогу и остановился в проеме двери.
— Привет, Матильда!
— Выйдешь в море?
— Может, выйду, а может, нет.
Голос звучал обыденно. Из-за солнца он слегка зажмурил глаза. Матильда, старуха, собиравшая для продажи крабов, проходила в двадцати метрах от него. В руках у нее был крюк, точно такой же, как у него в сарае, она шла согнувшись под тяжестью корзины за спиной.
— Будет ли мороз?
— Думаю, что да.
Он оставался на месте, пока она не прошла. Воздух стал таким колючим, что в лицо словно вонзились иголки. Дул восточный ветер, и море, небо, скала напоминали внутренность раковины, так ясны и переливчаты были их тона. Вдали на баркасе под голубыми парусами рыбаки выбирали невод и бросали в корзинки моллюсков.
Малуан закурил трубку и с минуту смотрел на поднимающийся вверх дымок.
Больше делать было нечего. Отныне вообще уже нечего будет делать. И с трубкой в зубах, ощущая боль в плече, он бездумно стоял в дверях.
«Только выкурю трубку», — пообещал он себе.
Много всего предстояло, об этом еще будет время подумать. Торопиться нечего. Ведь это касается только его одного.
Ночью в застекленной будке, когда он был таким, как любой другой, только отяжелевшим и медлительным, с обрывками мыслей в голове, он думал о сарае и даже представлял себе, как убьет Брауна, мысленно даже воображал, как в темноте волочит труп к морю.
Вспомнив об этом, он пожал плечами. Имеет ли то, что порождает воображение, что-либо общее с действительностью, с той, настоящей, о которой люди даже и не подозревают?
Когда он обдумывал возможность убийства Брауна, то не хотел его убивать, уверен был, что не убъет; что никогда не сможет этого сделать.
И все же он убил Брауна!
Если бы Малуан только мог сказать — почему сразу же не ушел, положив еду на лодку? Какой демон толкал его что-то рассказывать, хныкать, угрожать, считать до трех?
Никто не мог бы ответить на этот вопрос. Даже он сам. Но он-то знал, что здесь кроется загадка.
Трубка погасла, а он все еще стоял. Свежий воздух обмывал лицо. Он стер крошечное пятно крови на указательном пальце правой руки.
«В путь!» — приказал сам себе Малуан.
Матушка Матильда ползала на четвереньках по камням, покрытым мокрыми водорослями.
Малуан закрыл дверь на ключ и стал подниматься по крутому склону. Все три дома курились дымом, розовым под лучами солнца. Под каждым окном белели обтесанные камни. Из гавани без буксира выходил траулер, бесшумно, словно увлекаемый волнами.
«Когда траулер в гавани, то всегда кажется, что он идет быстрее, чем в открытом море», — подумал Малуан.
Перед входной дверью он стал очищать подошвы скребком, потом остановился в коридоре у вешалки.
— Это ты? — спросила жена сверху.
— Да.
— Что-то запоздал, я чуть не отправила за тобой Анриетту…
Анриетта была на кухне, в старом платье и красных комнатных туфлях.
— Дай мне поесть, дочка.
Не часто он говорил так мягко. Малуан положил на стол колбасу и сардины и тут только вспомнил, что паштет оставил на плоскодонке.
— Почему ты это принес? — удивилась Анриетта.
— Захотелось колбасы. Мама убирает спальни?
Он съел несколько кружочков колбасы, выпил кофе, потом попросил вина и продолжал есть. Он был голоден. С каждым глотком казалось, что пустота в груди заполняется.
— О чем говорил твой дядя Виктор, когда я ушел?
— У дяди Виктора — одни разговоры.
— Спорю, что он говорил о мехе.
— По его мнению, в нашем положении так не поступают. Он говорит, что для девушки не покупают лису, его жена дождалась своей только после замужества.
— Бедняга! — сказал Малуан.
Хорошо, что жена была наверху и оставила его с дочерью наедине.
— Не покажешь ли мне лису? Вообще все, что мы вчера купили.
Не переставая есть, он пощупал мех, нашел его менее пушистым, чем показалось вчера, и это его на миг огорчило.
— Как долго носится такой мех?
— Может, три или четыре года, если одевать только по воскресеньям. Что с тобой?
— Ничего.
Ничего. Просто невольная гримаса скривила лицо.
— Принести тебе шлепанцы?
— Нет, я должен уйти. Эрнест в школе?
— Давно. Ты забыл, что уже девять часов.
Он потряс голубой бидончик и вылил остатки водки в стакан.
— Ну вот! — сказал он, вытирая губы.
— Что вот?
— Вот и все! Тебе не понять.
— Что с тобой сегодня?
— А какой я на вид?
— Не пойму. Какой-то странный. Даже боязно за тебя.
— Чего тебе бояться?
Он стоял спиной к огню, руки за спиной, в своей обычной позе. На столе, как живая, растянулась лиса, рядом с грязными тарелками лежал голубой плащ.
— Ах да! Дядя Виктор еще сказал, что такие плащи вредно носить, потому что они не пропускают воздух.
Тепло его разморило. Он чувствовал, как на него находит лень, и решил встряхнуться пока не поздно.
— Дай мне фуражку. Нет, не новую. Старая еще хороша.
У лестницы он остановился, услышал, как жена подметает пол, прикоснулся было к перилам, но передумал.
— Привет, Жанна! — крикнул он.
— Ты не ляжешь спать?
— Не сейчас.
— Если увидишь колбасника, скажи ему, что…
— Не нужно. Я принес колбасу.
Он повернулся к дочери и небрежно, как обычно, поцеловал ее не то в щеку, не то в волосы.
— Пока, — сказала она.
Ничего не ответив, он переступил порог из синего камня.
X
Было без двадцати десять. Жермен открыл люк в погреб, чтобы пополнить запас бутылок в баре. Мадам Дюпре по телефону диктовала заказ:
— Да, семнадцать эскалопов… не очень жирных… Не переставая говорить, она следила за часами — инспектор Молиссон просил разбудить его ровно в десять. Было слышно, как наверху, в ванной, старый Митчел занимался ежедневной гимнастикой.
