Дороти Сэйерс - Смертельный яд
— Ну, что поделаешь, если наш оркестр безнадежно устарел. Диатонический строй, ха! Тринадцать жалких буржуазных полутонов, фи! Чтобы выразить бесконечную сложность современных эмоций, нужно создать шкалу, где в октаве было бы тридцать две ноты!
— Но зачем вообще цепляться за октаву? — возразил толстяк. — Пока вы совсем не отбросите октаву и ее сентиментальные ассоциации, вы все равно останетесь в цепях условностей.
— Вот это верно! — поддержал его Вимси. — Я бы вообще отказался от определенных нот. В конце концов, они ведь не нужны коту, создающему свои полуночные рулады, такие мощные и выразительные. Любовный голод жеребца не принимает во внимание октаву и интервалы, когда он посылает кобылицам свой страстный призыв. Только человек, ограниченный условностями… О, привет, Марджори, извините… В чем дело?
— Идемте, поговорите с Райлендом Воэном, — пригласила Марджори. — Я сказала ему, что вы — горячий почитатель книг Филиппа Бойса. Вы хоть одну его книгу прочитали?
— Даже не одну. Но, по-моему, у меня начинает кружиться голова.
— Дальше будет хуже. Так что лучше пойдемте сейчас. — Она провела Вимси в дальний угол комнаты к газовой плите, где очень высокий мужчина сидел, свернувшись на пуфе, поедая черную икру вилкой прямо из банки. Он приветствовал Вимси с каким-то мрачным энтузиазмом.
— Жуткая дыра, — заявил он. — Жуткое сборище. От этой плиты слишком жарко. Выпейте. А что еще, к дьяволу, можно тут делать? Я прихожу сюда только потому, что здесь часто бывал Филипп. По Привычке, знаете ли. Мне здесь противно, но больше идти некуда.
— Вы, конечно, были очень хорошо с ним знакомы, — сказал Вимси, усаживаясь на корзину для мусора. Больше всего ему хотелось оказаться в купальном костюме.
— Я был его единственным настоящим другом, — ответил Райленд Воэн. — Остальным только хотелось заимствовать его идеи. Мартышки! Попугаи! Все, без исключения.
— Я читал его книги, и они произвели на меня немалое впечатление, — сказал Вимси довольно честно. — Но он показался мне человеком несчастным.
— Никто его не понимал, — сказал Воэн. — Его называли капризным. А кто не стал бы капризным, если бы ему пришлось столько преодолеть? Они сосали из него кровь, а его чертовы воры-издатели забрали каждую распроклятую монету, которую только смогли заграбастать. А потом эта сука его отравила. Бог мой, что за жизнь!
— Да, но что заставило ее это сделать — если, конечно, она на самом деле это сделала?
— О, это дело ее рук, можете не сомневаться. Просто из животной злобы, зависти и ревности, вот и все, что за этим стояло. А все из-за того, что она сама могла писать только глупости. У Харриет Вэйн тот же пунктик, что и у всех этих проклятых баб: они считают, что на что-то способны. Они ненавидят мужчину и ненавидят его работу. Казалось бы, ей надо было радоваться, что она может помогать такому гению как Фил и заботиться о нем, правда? Ведь, черт подери, он даже, бывало, советовался с ней насчет своей работы! Советовался с ней, Господи!
— И следовал ее советам?
— Следовал? Да она отказывалась их давать! Сказала ему, что никогда не высказывает мнения о работе других писателей. Других писателей! Какая наглость! Конечно, она среди нас чувствовала себя чужой, но почему она не понимала разницы между своим умишком и его умом? Конечно, Филиппу вообще не следовало связываться с подобной женщиной — их отношения были обречены с самого начала. Гению надо служить, а не спорить с ним. Я с самого начала его предупреждал, но он потерял голову. А потом — решить на ней жениться…
— А почему он решил это сделать? — поинтересовался Вимси.
— Отголоски воспитания в доме священника, наверное. Это было просто гадко. И потом, по-моему, Эркерт тоже во многом виноват. Скользкий такой нотариус — вы с ним знакомы?
— Нет.
— Он запустил в Фила свои когти — по наущению семьи, надо думать. Я заметил признаки того, что Фил подпадает под его влияние задолго до того, как начались серьезные неприятности. Наверное, это даже хорошо, что он умер. Было бы ужасно наблюдать, как он становится добропорядочным и начинает обычную жизнь.
— А когда же кузен начал на него влиять?
— О! Года два тому назад — а может, даже немного раньше. Приглашал его пообедать и все такое прочее. Стоило мне его увидеть, как я понял: он собирается погубить Филиппа, его душу и тело. Что ему надо было — я имею в виду: что надо было Филу — так это свобода и пространство для маневра, но когда вокруг него оказались кузен, эта женщина, да еще и отец на заднем плане… А, ладно! Что толку плакать об этом сейчас! Остались его книги, а это — лучшая его часть. По крайней мере, этим он поручил заниматься мне. Харриет Вэйн все-таки не удалось поживиться.
— Я уверен в том, что его творческое наследие в надежных руках, — сказал Вимси.
— Но ведь все могло быть иначе, — печально прошептал Воэн, устремляя на Вимси покрасневшие глаза. — Как подумаешь, хоть в петлю лезь.
Вимси выразил согласие с этим.
— Да, кстати, — добавил он, — вы были с ним весь тот день, пока он не отправился к своему кузену. Вы не думаете, что при нем было нечто вроде… ну, яда или чего-то подобного? Мне бы не хотелось делать такие удручающие предположения, но ведь он чувствовал себя глубоко несчастным… Было бы так отвратительно думать, что он…
— Нет, — решительно ответил Воэн, — нет! Я могу поклясться, что он этого не сделал. Он сказал бы мне — он доверял мне в те последние дни, делился всем, что у него на уме. Эта проклятая женщина глубоко его ранила, но он не ушел бы из жизни, не сказав мне об этом, не попрощавшись. И потом — он не выбрал бы такой путь. Зачем ему было бы это делать? Я мог бы дать ему…
Он опомнился и бросил на Вимси встревоженный взгляд, но не увидев на его лице ничего, кроме сочувственного внимания, продолжил:
— Я помню, как мы говорили с ним о лекарствах. О скополамине, веронале и тому подобном. Он сказал: «Если мне когда-нибудь захочется уйти, Райленд, ты покажешь мне путь». И я бы это сделал — если бы он действительно этого захотел. Но мышьяк! Филипп, который так любил красоту — неужели вы думаете, что он выбрал бы мышьяк? Яд, которым пользуются провинциальные отравители? Это совершенно невероятно.
— Да, не самое приятное средство, что и говорить, — согласился Вимси.
— Послушайте! — хрипло и внушительно объявил Воэн (он запивал икру многочисленными рюмками бренди и начал терять всякую сдержанность), — Послушайте! Смотрите сюда! — Он извлек из нагрудного кармана небольшой пузырек. — Вот, дожидается, пока я не закончу редактировать книги Фила. Знаете, я очень утешаюсь тем, что он всегда со мной. Это так умиротворяет. Я уйду через врата из слоновой кости… Это классический образ — меня растили на классике. Эта шушера подняла бы меня на смех, но вы им не говорите. Странно, как запоминаются эти вещи… «Tendebantque manus ripae uheriores amore… ulteriores amore…» Там еще что-то насчет душ, которые кружатся, словно листья в Валчомброзе… Нет, это уже у Мильтона… «amorioris ultore… ultoriore…» Дьявольщина! Бедный Фил!
Тут мистер Воэн разрыдался, поглаживая свой пузырек.
Вимси, голова и уши которого пульсировали так, словно он сидел в машинном отделении, незаметно стал и отошел. Кто-то запел венгерскую песню, плита раскалилась добела. Он подал сигнал бедствия Марджори, которая сидела в углу, окруженная несколькими молодыми людьми. Один из них, похоже, читал ей свои стихи, приблизив рот почти к самому ее уху, а второй изображал что-то на оборотной стороне старого конверта, тогда как остальные обеспечивали аккомпанемент в виде взрывов хохота. Шум, который они производили, вывел из себя певицу, которая прервала песню на середине фразы и гневно вскричала:
— Прекратите шуметь! Этот невыносимо! Я сбиваюсь! Прекратите! Я начну снова, с самого начала.
Марджори вскочила на ноги и рассыпалась в извинениях.
— Я просто свинья… мы мешаем слушать. Нина… Мы ведем себя просто отвратительно. Прости меня, Мария, у меня гадкое настроение. Я, пожалуй, заберу Питера, и мы потопаем отсюда. Приходи петь мне как-нибудь в другой день, милочка, когда настроение у меня будет получше, и я смогу дать волю чувствам. До свидания, Нина — мы получили огромное удовольствие. Да, Борис — по-моему, это твое самое лучшее стихотворение, только я плохо его расслышала. Питер, скажите им, в каком я сегодня жутком настроении и увезите меня домой
— Это правда, — подтвердил Вимси. — Нервы натянуты, знаете ли… А это плохо отражается на манерах.
— Манеры, — неожиданно и очень громко объявил некий бородатый джентльмен, — это буржуазная чушь.
— Совершенно справедливо, — согласился Вимси. — Дурацкие условности ужасно сковывают и очень мешают жить. Пойдемте, Марджори, а то еще начнем говорить вежливые фразы.
— Я начинаю снова, — заявила певица, — с самого начала.
— Уф! — произнес Вимси, когда они оказались на лестнице.
