Буало-Нарсежак - Недоразумение (Трагедия ошибок)
Мои соображения задели их за живое. На лице Мартена вновь появилось выражение тревоги, и оно стало похоже на трагическую восковую маску. Я коснулась того, что тайно мучило его, самой болезненной точки.
— Мне очень жаль, дорогая Жильберта, — сказал он, — что вы говорите так, словно ваша судьба не связана неразрывно с моей. Правда, вашей жизни ничто не угрожает. Но мне было бы приятнее, если бы у вас хватило… милосердия говорить об этом иначе… Вы правы, мы пребываем в неизвестности. Мы не знаем, что они собираются предпринять. Возможно, они еще далеко… А возможно, они уже наблюдают за виллой.
И я в свою очередь физически ощутила опасность. В душе мне стало жаль Мартена. Это было ужасно.
— Но, поверьте мне, — продолжал он, — я убежден, что они не станут медлить… Что же касается вашего… протеже, то он может уехать. Не в моих правилах принуждать людей. Франк улыбнулся. Оба они отвратительны.
1 августа
Мы погибли. Это чувство больше не покидает меня. Добрую половину ночи я перебирала в уме всевозможные пути и планы. Но я не нахожу ничего такого, за что я бы могла уцепиться. После обеда Жак задержал меня в вестибюле. Франк убирал со стола. Он следил за нами издалека, этого ему было достаточно. Он и не пытался подслушивать.
— Есть ли у вас причины быть недовольной мной? — спросил Жак. — Чем я не угодил вам? Или же вы все еще не можете простить мне вещи, о которых я даже не подозреваю? — И, приняв таинственный вид, он добавил: — Я изменял вам когда-то. Вот почему вы сердитесь на меня?
В нем сохранилось что-то детское, и в очертаниях лица, и в рисунке губ, всегда готовых сложиться в улыбку. Он бесхитростен, беззлобен, удивительно цельная натура, и к тому же так плохо притворяется! Он бы потерял голову от счастья, догадайся он, как волнует меня. В другие времена он вызвал бы у меня раздражение. Тогда я была околдована умом и образованностью Мартена. Теперь же я научилась любить простоту и приветливость. И достоинства Жака кажутся мне в тысячу раз прекраснее и более заслуживающими уважения, чем таланты Мартена.
— Прекратите эту игру, — сказала я. — Почему я должна на вас сердиться?
Моя резкость привела его в замешательство. Он бросил быстрый взгляд в сторону столовой и увлек меня на лестницу.
— Я совсем не чувствую в себе душу преступника, — прошептал он. — Жильберта, ответьте мне. Я был тогда презренным человеком? Франк кашлянул.
— Нужно ли что-нибудь мсье? Я собираюсь в Ментону. Я убежала и заперлась в своей комнате. Мне нравится, что ему все больше и больше не по себе в этой роли. Он не прожженный мошенник, как я того боялась. Он всячески старается мне показать, что только я одна имею для него значение. Остальное его мало интересует. Дай я ему возможность открыть мне свою душу, он бы рассказал мне, я в этом уверена, обо всех этих махинациях. А я не вмешиваюсь в ход событий. Я не нахожу никакого выхода, потому что у меня не хватает смелости рассказать ему, кто я.
2 августа
Кто же я? Я долго размышляла над этим вопросом в прошлую ночь. С тех пор как я поняла, каков настоящий характер Мартена, я не перестаю задаваться вопросами. Я боюсь додумать все до конца. Если бы я сейчас предстала перед судом, разве посмела бы я утверждать, что лишь недавно открыла для себя этот характер? Что до этого Мартену удавалось обманывать меня? И однако, если я хочу спасти Жака, возможность выступить на суде представляется не такой уж абсурдной. Мне кажется, что с самого начала, еще в Бразилии, я угадала правду. Но лишь на короткое мгновение, так перед свадьбой в последний раз задумываешься и спрашиваешь себя, именно потому что безумно влюблена, не совершаешь ли ты глупость. В те годы в Южной Америке у немцев, уцелевших после войны, была неплохая репутация. Если бы я сама пережила войну, если бы сама от нее пострадала, я бы, естественно, не была столь доверчивой. Но я куда больше бразильянка, чем француженка. Мне не у кого было спросить совета. Мои родители умерли за два года до этого, я была независима и довольно богата. Почему же мне было не выйти замуж за Мартена? Если мне возразят, что я должна была бы позднее понять, что Мартен вынужден постоянно переезжать с места на место, я бы ответила, что все не так, это мне страстно хотелось объездить весь свет. Иногда Мартен, казалось, предпочел бы остановиться. Я же шептала ему: а не поехать ли нам еще куда-нибудь, подальше. Во мне жила ненасытная жажда жить, двигаться, путешествовать с человеком, которого я любила. Конечно, я знала, что он женился на мне под вымышленным именем, и я не могла не заметить, что он избегает посещать некоторые страны и некоторые города, что он уславливается о встречах с людьми, о которых не любит говорить. Но я решила забыть о его прошлом. Для меня все, что было до нашей встречи, просто не существовало. Но это не мешало нам свободно беседовать обо всем. И ни разу он не сказал мне ничего такого, что возмутило бы меня своей жестокостью и бесчеловечностью. Я думаю теперь, что он никогда не принимал меня всерьез, но полагаю также, что он не относится к породе фанатиков. Идеи не увлекают его. Нередко я спрашивала себя, был ли он нацистом. Так вот — нет! Он слишком аристократ для этого. Он не нуждается в каком-то кредо. Для него существует только он сам — этого достаточно. Я почти уверена, что он просто не замечал их всех, заключенных и военнопленных, кто умер под его началом. Когда он играл на скрипке в своем кабинете в двух шагах от стройки, где заключенные умирали от голода, он, я готова была бы поклясться, был полностью поглощен своей музыкой. Он, конечно, преступник. Но не такой, каким представляют его другие. Он просто считает очень ценной свою персону. Кто-то страдает вокруг него, кто-то умирает, это их дело. Если бы они чего-то стоили, они сумели бы выжить. Таков этот человек. Я была ему полезна и, нередко, приятна. Он обращался со мной с врожденной галантностью, которую так легко принять за целомудрие в любви. Была ли я его сообщницей? Нет. Однако теперь я сама чувствую к себе отвращение. Если бы все было так просто, так ясно, как это представляется мне теперь, почему бы мне во всем не признаться Жаку? Но я никогда не скажу ему того, что пишу здесь. Я слишком боюсь уничтожить в нем ту нежность, которая звучит в его музыке. Он остался чистым. А я — нет.
3 августа
Неприятный разговор сегодня после обеда. Жак занимался в гостиной. Как только он берет в руки скрипку, мы чувствуем себя спокойно. Мы собираемся в спальне Мартена. Обычно Франк заходит за мной, так как Мартен не хочет, чтоб я заподозрила, что он что-либо скрывает от меня. Несмотря на наши споры, он делает вид, что верит, будто в «главном», как он любит говорить, я с ним согласна. Это тоже ловкий прием, чтобы связать мне руки.
— Дорогая Жильберта, — обратился ко мне Мартен, — если вы будете так продолжать, мы потеряем нашего друга, что мне было бы очень неприятно… Объясните ей, Франк…
— Да, — заговорил Франк. — Молодой Кристен очень подавлен.
Мимоходом отмечаю, что они часто используют выражение «молодой Кристен». А ведь Жаку почти столько же лет, сколько и Мартену. Но он принес с собой в этот дом что-то такое, что не знакомо ни Франку, ни Мартену: пылкую душу.
— Он болен? — спросила я.
— В каком-то смысле, — ответил Франк, — это болезнь. Вы так резки с ним, что он впал в глубочайшее уныние.
Я посмотрела на Мартена. Что он еще такое придумал? Он полировал свои ногти и, казалось, был очень далек от нашего разговора.
— Мы беседовали с ним сегодня, — продолжал Франк. — Он сказал мне: «Я совсем не хочу, чтобы меня считали нахалом. Раз уж я вызываю у нее отвращение, я лучше уеду. Можете оставить себе ваши грязные деньги…» Не поднимая глаз, Мартен прошептал с негромким смешком:
— Ваши грязные деньги!… Вы слышите, Жильберта?.. Он все еще думает, что играет «Поэта и крестьянина»!
— Послушайте, что было дальше, — продолжал Франк. — Я, естественно, попытался ему возразить. Он не дал мне говорить. «У вас что ни слово, то ложь…» Это его точные слова. «Что это за история с умирающим дядюшкой, который никак не умрет? И, вообще, существует ли он на самом деле?»
— Не глупо, не глупо! — заметил Мартен.
— «Уж не придумали ли вы всю эту историю, чтобы завлечь меня сюда?» Я оказался в довольно затруднительном положении. Я попытался возмутиться, но теперь это больше на него не действует. Становится все труднее и труднее управлять им. И знаете почему?
— Разумеется, — отозвался Мартен. — Потому что он понял, что стал лучше играть. И поверил, что больше в нас не нуждается!…
— Я еще не кончил, — вновь заговорил Франк. — Мы немного поспорили. Все это время он развлекался тем, что копировал почерк Поля де Баера… И под конец, слушайте внимательно, он встал и сказал мне: «Франк, мне это надоело… Я не хочу поступать нечестно по отношению к вам… Я даю вам время до конца недели…» И он выставил меня за дверь.
