Николае Штефэнеску - Загадка архива
— Прекрасно… Это с её точки зрения… А с моей…
Со «своей точки зрения» Эмиль вихрем ворвался в цветочный магазин и купил букет огромных красных тюльпанов.
— Какое чудо! — не удержалась Ана. — Словно их только что срезали…
— Их привезли из Голландии, так мне сказала продавщица.
Эмиль вынул из букета один тюльпан и немного неуклюже (в таких ситуациях он был до ужаса неловким) протянул его Ане:
— Этот — для тебя, остальные для мамы…
Ана улыбнулась про себя, отметив выражение Эмиля. Он не сказал ни «для госпожи Войня», ни «для твоей мамы». Что же касается Эмиля, то он произнёс это слово просто и естественно, сам не заметив, что вложил в него какой-то особый смысл. Он уже много лет скучал о слове «мама». Его родители жили далеко от Бухареста. А теперь они оба умерли. Единственный брат жил в Крайове. Отец, бывший рабочий-нефтяник, погиб во время аварии, вызванной неожиданным взрывом. Эмиль жил один и учился почти без постоянной помощи. Поэтому, когда он бывал в домах своих друзей и сослуживцев и видел дружные семьи, у него слегка сжималось сердце.
Иоана Теодору, которая вот уже много лет убирала раз в неделю его квартиру, часто ворчала по поводу его холостяцкой жизни и каждый четверг приносила ему новое «предложение», связанное с «приличной девушкой», которая могла бы сделать его счастливым мужем.
Репертуар Иоаны был неизменным, и она «выступала» с ним каждый раз, принимаясь мести, вытирать пыль или мыть посуду. «Нет, такого я ещё не видела, — начинала она.
— Чтобы молодой человек жил один-одинёшенек, со своими кофейными чашками да бумажками! Ишь, валяются по всему дому! И всё пишет, всё что-то пишет, будто чудеса Богородицы описывает. — При этих словах Иоана Теодору осеняла себя крёстным знамением. — Слыхано ли дело? — продолжала она. — В городе столько девушек, красавиц да хозяек! Вот, например, Руксандра, та, что живёт возле меня, я её с малолетства знаю. Тоже учёная, слава богу, столько лет в школу ходила. Я слыхала, что ещё год, и она выйдет учительницей. Господи, ну и красавица же!.. Правда, она тоже любит сидеть, уткнувшись в книгу, но это у них быстро проходит… Как увидит себя хозяйкой целого дома, некогда будет и дух перевести… Ничего, батюшка, женишься, ведь не сглазили же тебя… Такой красавец-парень, а живёт один-одинёшенек, словно кукушка…» По времени репертуар Иоаны точно совпадал с хозяйственными делами, так что, заканчивая своё «выступление» (которое было всегда одно и то же, менялись лишь имена девушек: Флорика, Дорина, Корнелия), она кончала и работу.
Как обычно, Эмиля страшно смущало то, что он не знал, как держать цветы. «Я несу их, как веник» — подумал он про себя. Ана, лукаво следившая за ним краешком глаза, наконец решилась его спасти:
— Дай их мне!
— Фу-у-у! — облегчённо вздохнул Эмиль. — Как я тебе признателен!
Обед прошёл мирно, «по-семейному». Мама Аны приготовила им жаркое.
— Жаркое великолепное! — единственное, что нашёлся сказать Эмиль.
Хозяйка дома была, вероятно, в курсе их дел, потому что, заведя речь издалека, она заговорила о старых историях, которые лучше всего просто забыть… Зачем к ним возвращаться и — опять то же выражение! — «откапывать мёртвых?..» Конечно, она не сказала ничего конкретного, но было ясно, что речь идёт о проводившемся ими расследовании. Ана, казалось, думала о чём-то своём. Время от времени она взглядывала на Эмиля, как бы прося его о снисхождении. Впрочем, в этом не было необходимости, потому что Эмиль прекрасно понимал душевное состояние мадам Войня. Всё же он сказал:
— Нужно восстановить справедливость…
— Справедливость восстанавливаем не мы, — прошептала старуха.
Новый умоляющий взгляд Аны, и снова — без особой необходимости. Подав кофе, мать оставила их в небольшой гостиной. Всё здесь казалось Эмилю знакомым и близким. Ему не хотелось нарушать домашнюю атмосферу профессиональными «проблемами», но Ана начала первая:
— Итак, каковы наши планы на вечер?
— Прежде всего, твои впечатления…
— В связи со старухой, Флорикой Аиоаней?
— Именно!
— Она любит Дойну… и Дойна её — насколько я понимаю… Но…
— Но? — повторил Эмиль.
— Но в доме всё так благоустроенно… Я сказала бы даже… слишком благоустроенно! Такой дом требует много денег…
— Вышивание хорошо оплачивается… — заметил Эмиль, больше для того, чтобы проверить своё впечатление.
— Всё равно… этой женщине ведь уже не сорок, чтобы столько работать.
— Есть ещё дядя, — снова заметил Эмиль.
— Да… Я и забыла… Дядя…
— Что ты о нём думаешь? — спросил он.
— О дяде? — удивилась Ана и вдруг поняла: — Ах да, «дядя»! То есть кто-то, кто интересуется ею, девушкой, и, конечно, старухой… Кто-то, кто, вероятно, даёт им деньги… Кто-то…
— Кто-то! — повторил Эмиль. И добавил: — Флорику Аиоаней спрашивать бесполезно, из неё мы не выжмем ни словечка.
— Похоже, что она относится к тем людям, которые уносят доверенные им тайны в могилу.
— Мы могли бы провести расследование, собрать сведения от соседей, от друзей; может, что-нибудь бы и узнали. Но делать этого нельзя по двум причинам: примо — у нас нет времени; секундо…
— Если это секундо заключается в том, что мы пообещали старухе ничего не говорить девушке, я согласна! — сказала Ана.
— Тогда можно и не голосовать! — пошутил Эмиль, вытирая очки.
— Понимаешь? Спрашивать об этом нельзя! Люди не умеют молчать… Не привыкли к сдержанности, деликатности… Слух быстро разнесётся и может нарушить равновесие этой семьи, — взволнованно сказала Ана.
— Да… да… да, конечно!.. Несомненно! — поспешил, уверить её Эмиль…
Для Аны разоблачение этой тайны, которую она называла про себя святой, было бы настоящим святотатством. Ведь это была тайна старухи, связанная с её желанием, чтобы Дойна считала её матерью… а девушка поражала её своей деликатностью: узнав правду, она хранила её про себя, по-прежнему любя свою неродную мать.
Эмиль понял мысли Аны и был с ней совершенно согласен. Он никогда не совершит ничего, что может принести горе в этот тёплый, гостеприимный дом.
— Но это не мешает нам продолжить разговор, — сказал он. — Чтобы прийти к какому-нибудь выводу ради нашего собственного спокойствия…
— Да, конечно, не мешает… — согласилась Ана.
— Итак, этот дядя о, котором говорила Дойна, мог иметь прямое отношение к интересующей нас драме.
— Так же, как мог и не иметь к ней никакого отношения! — сказала Ана. — Нужно остерегаться делать выводы, исходя из предвзятых идей.
— Нет, здесь нет никакой предвзятой идеи… Логическая нить наших наблюдений даёт нам право на такой вывод. Есть кто-то, кто интересуется этой семьёй и о ком старуха предпочитает не говорить. Этот кто-то мог сыграть какую-нибудь роль в драме, происшедшей двадцать лет тому назад. Конечно, Дойна об этих событиях ничего не знает, старуха же знает прекрасно, но приняла все меры для того, чтобы не узнала девушка.
— Может быть, она всё же узнала… — прошептала Ана.
— Что узнала? — с любопытством взглянул на неё Эмиль.
— То есть, я хочу сказать, что если исходить из предположения, что есть кто-то, сыгравший в той драме определённую роль, кто-то, кто сегодня интересуется этой семьёй, то, может быть. Дойна узнала, какую роль играет он в её жизни.
— Как так?
— Может случиться, что сейчас, по прошествии двадцати лет, этот «кто-то» почувствовал себя обязанным открыть девушке всё, связанное, теми событиями. Так могла возникнуть тайна между Дойной и этим человеком, который сказал ей: «Ты должна знать, но старухе говорить не нужно!»
— Как ты пришла к этому выводу? — поинтересовался Эмиль.
— Этот таинственный персонаж должен быть, всё же, хорошим человеком! Погоди, не прерывай меня, — оставила Ана Эмиля, заметив, что у него есть по этому поводу возражения. — Если этот «дядя» существует на самом деле и если он причастен к тайне, мы должны сделать следующее включение: при обстоятельствах, нам пока не известных, от человек совершает… хм… да… я хочу сказать, убийство… скажем, из ревности. Потом им овладевают угрызения совести. Он начинает интересоваться дочкой актрисы, можно сказать, посвящает себя её воспитанию. Двадцать лет подряд он заботится о ней, покупает ей всё необходимое; ему удаётся проникнуть в их дом, как некому «дяде», о котором никто ничего хорошенько не знает; он становится, близким другом дома, потом, постепенно, родственником.
Ана остановилась и взглянула на Эмиля, чтобы проверить его впечатление.
— Да, продолжала она. — Чем больше я думаю, тем яснее мне становится, что других возможностей просто нет, и тем чётче складывается в моём представлении образ доброго дядюшки, которого, вероятно, мучают угрызения совести, в конце концов заставляющие его открыть девушке правду — может быть, несколько переиначенную. Дойна принимает это сообщение к сведению, но, изучив «дело Беллы Кони», продолжает называть его «дядей», а старуху «мамой», из признательности и глубокой любви к женщине, которая вырастила её с младых ногтей.
