Саймон Толкиен - Последний свидетель
Но вот «Астон Мартин» подкатил к особняку в Челси, и леди Энн заметила, что сын озабоченно нахмурился.
— Прости, Томас. Сама не понимаю, что это на меня нашло. Специально привезла тебя в Лондон, чтоб хоть немного развеселить, и всю дорогу говорила о своей покойной маме. Как-то не слишком красиво с моей стороны.
— Да нет, ничего страшного. Просто я… ненавижу, когда люди умирают молодыми. Вот и все.
— Обо мне можешь не беспокоиться. Я у тебя в добром здравии.
Леди Энн весело улыбнулась сыну и нашарила в сумочке ключ. И тут из-за высокого здания выглянуло солнце, и сапфир на ее пальце заиграл холодновато-синими мрачными отсветами. День был теплый, но Томаса внезапно пробрал озноб.
ГЛАВА 9
Немало прошло времени с тех пор, как Томас последний раз посещал дом неподалеку от Кингз-Роуд, и он радостно носился по лестницам, открывал и закрывал двери, заглядывал в комнаты.
У Греты был здесь свой кабинет, располагался он в полуподвальном этаже здания. Вообще весь этот этаж был превращен в своего рода офис из нескольких помещений, где сэр Питер занимался бумагами и проводил важные встречи. Теперь же все эти комнаты были пусты, поскольку сэр Питер с Гретой уехали на неделю в Мидлендс, в свой избирательный округ. И должны были вернуться лишь завтра к вечеру, так что дом был в полном распоряжении Томаса еще целые сутки.
Особняк был высокий и узкий, позади находился небольшой садик, обнесенный изгородью. Сэр Питер купил этот дом двенадцать лет тому назад, когда его впервые избрали в парламент, и всегда чувствовал себя в нем свободно и уютно, не то что в доме «Четырех ветров», где на всем лежала печать леди Энн и ее знатных предков.
Комнаты были обставлены дорого, но со вкусом, и казались безликими, не было в них ни одного предмета, говорившего о личной жизни хозяина. За исключением, пожалуй, двух снимков, студийных фотографий леди Энн и Томаса. Обе были вставлены в тяжелые рамы и стояли на книжном шкафу в гостиной. Библиотека являла собой биографии государственных деятелей, труды по экономике и внешней политике. Томас долго и безуспешно искал на полках какой-нибудь роман.
И еще все здесь было прибрано с необычайным тщанием. Даже произведения искусства и декоративные предметы висели и стояли под правильными углами по отношению к своим «соседям», а подушки на креслах и диванах были такие тугие, точно на них никто никогда не сидел. Томас заметил, что почти в каждой комнате, за исключением его спальни наверху, есть часы.
Леди Энн прилегла отдохнуть после поездки, и в доме вдруг стало холодно и неуютно. Томас распаковал вещи, разложил одежду на креслах и стульях в своей комнате, но ощущение внутренней пустоты заполнить никак не удавалось. В таком доме, подумал Томас, можно умереть, и никто этого даже не заметит.
На улице же все было иначе. В Челси выдался прекрасный и теплый весенний день, молодые красивые девушки разрядились в туалеты, оставлявшие груди и ноги максимально открытыми, и Томас поразился этому зрелищу. И даже испытал нечто похожее на вожделение, и тут же устыдился этого, то же неловкое чувство охватило его чуть раньше днем, когда они с мамой заходили за покупками в «Харродз» [2].
Позже они обедали в маленьком французском ресторанчике с видом на Биг-Бен и здание парламента. Томас вспомнил об отце и порадовался тому обстоятельству, что он теперь так далеко от дома. Чувства к Грете были куда сложней и противоречивей. Не было дня, чтоб Томас не вспоминал, как стоит она, обнаженная до пояса, в маминой спальне и открыто демонстрирует ему свои груди. Девушки, проходящие мимо по тротуару, живо напомнили ему эту картину, и одновременно он почти ненавидел Грету. Он помнил, что она всегда смотрела на мать и отца с жадностью, точно завидовала тому, что они имеют. И в то же время вспоминался другой ее взгляд, как смотрела она на него тогда в спальне, а потом сказала: «Что, пялишься на мои груди, да, Томас?» И засмеялась, когда он начал это отрицать.
Вернувшись домой, Томас лег в постель и долго прислушивался к голосам припозднившихся прохожих, доносившимся с улицы. Откуда-то издалека слышалась песня Дэвида Грея «Белая лестница», и звуки ее отозвались в сердце Томаса тоской по людям и местам, которых он еще не знал.
Лишь к полуночи он погрузился в беспокойный сон. Снилось ему, что он снова находится в маминой спальне во Флайте, видит отражение Греты в высоком зеркале, только сейчас она вроде бы не замечает, что он застыл в дверях. Она стоит, уперев руки в бедра, и на ней то самое шелковое лимонно-желтое платье из маминого гардероба, которое она тогда примеряла. Только на этот раз она подхватила его в талии тонким черным ремешком из змеиной кожи — под цвет волос.
Вот она медленно поднесла руки к пряжке, расстегнула ее. Подержала ремешок за оба конца и отпустила. Во сне он медленно упал на пол, но никакого звука Томас при этом не услышал. Это был сон без слов и звуков, но в отличие от других снов он был наполнен желанием. Грета сделала так, потому что он хотел. Если б не хотел, она бы не стала, остановилась. Нет, не так, тогда ее вообще бы не было во сне.
Она медленно завела руки за спину, к длинной «молнии», что тянулась от самого основания шеи. Ухватила застежку пальцами и неспешным и каким-то многозначительным движением потянула ее вниз. Он почти физически ощутил это движение, точно сам провел пальцами по ее позвоночнику. И еще он знал: она сделала это потому, что ему так хотелось. От этого, казалось бы, совсем незначительного усилия его качнуло в сторону. Он даже ухватился за дверной косяк, но она, похоже, ничего не заметила. Приподняла руки, выскользнула из платья, потом перешагнула через него и подошла еще ближе к зеркалу. Платье осталось лежать на полу, напоминая обмелевшую лужицу.
Тело ее было — само совершенство. Томас физически ощущал таившуюся в нем силу, видел, как играют мышцы бедер под округлыми холмиками ее ягодиц. В воображении своем он медленно поглаживал ладонью внутреннюю часть этих роскошных бедер. И тут, словно прочитав эти его мысли, Грета медленно раздвинула ноги и изогнулась всем телом.
И вот во сне Томас вышел из дверной тени, сделал шаг-другой вперед и опустился на колени. Потянулся почти невидящим жестом, обнял ее торс обеими руками и притянул к себе. И вот пальцы ощутили затвердевшие соски грудей, которые она поднесла еще ближе. Почти в ту же секунду он нащупал языком влажное углубление между ног, и ринулся вперед, в сладкую томительную тьму, содрогаясь от экстаза.
Томас метался и ворочался в постели, пуховое одеяло свалилось на пол, но он не проснулся. Сон не отпускал его. Он чувствовал на плечах руки Греты, чувствовал, как тянет она его за собой в мамину постель.
Тогда он вскочил на ноги, пытался вырваться, но потерял равновесие и оказался на постели. И уже изогнул спину, готовясь еще глубже вонзиться в податливую плоть, как вдруг взгляд его упал на кольцо с сапфиром. Камень в оправе, отливая синим полуночным светом, красовался на пальце Греты, а с красивой длинной шеи свисал мамин золотой медальон на цепочке.
Он дико закричал во сне и тут же проснулся. Увидел, что лежит на постели, совершенно обессиленный, точно после долгого плавания, услышал, как мимо дома с громким воем сирены пронеслась пожарная машина, вскоре звук замер вдали.
Томас стоял у раковины в ванной и умывался. Поднял глаза на свое отражение в зеркале и залился краской. Смешанные чувства обуревали его, он испытывал и отвращение к себе, и одновременно — сексуальное возбуждение, жажду доминанты над другим человеком. Опустил глаза вниз, оглядел свое тело и почти испугался. Похоже, он совершенно не властен над ним.
Внутренние часы его были по-прежнему настроены на неторопливый и неизменный ритм Флайта. Год за годом там ничего не менялось, кроме погоды. До тех пор, пока не умер Бартон, именно поэтому мама привезла его в Лондон, где все было по-другому. Девушки на улице, музыка по ночам, вой сирен. Здесь могло случиться все, что угодно, и внезапно Томас ощутил себя пленником отцовского дома с его безликими комнатами и высокими лестницами. Надо выйти на улицу, погулять, вдохнуть свежего воздуха, хотя бы на пять минут.
Он торопливо оделся и сбежал вниз по лестнице на цыпочках, не хотел будить маму. Стоявшие внизу, в холле, высокие дедовские часы показывали половину первого, и Томас понял, что проспал не больше часа прежде, чем его разбудила сирена.
Он отворил дверь, выглянул. Большая улица, проходившая слева от дома, казалось, совсем обезлюдела, как и маленькая боковая улочка, на которой и стоял отцовский дом. Музыку выключили, ни в одном из окон соседских домов света видно не было. Все кругом было погружено во тьму. Тишину нарушили лишь проехавшие мимо две машины.
Томас всей грудью вдохнул прохладный ночной воздух и сошел вниз по ступенькам, затворив за собой дверь. Дом находился рядом с главной улицей, и Томас, не задумываясь, сразу свернул на нее. И зашагал к мосту через Темзу. Вечером, возвращаясь с мамой из ресторана, они проезжали как раз по этому мосту. Мост украшали гирлянды из маленьких белых лампочек. Они еще остановились на противоположном берегу полюбоваться этим зрелищем. Альберт-Бридж, так, кажется, назывался этот мост. В честь мужа королевы Виктории, принца Альберта. Он умер совсем молодым, чем разбил королеве сердце.
