Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)
Остальные четверо казались с первого взгляда тенями в блистательном присутствии двух знаменитостей; однако при ближайшем рассмотрении становилось заметным их несходство между собой. Один из них – молодой еще человек – был записан в корабельной книге под именем Поля Т. Таррента. Он представлял собой тот американский тип, который, в сущности, следовало бы назвать американским «антитипом». По-видимому, у каждого национального типа есть антитип – то самое национальное исключение, которое подтверждает национальное правило. Американцы уважают труд, как европейцы уважают военное ремесло. Труд для них всегда окружен ореолом героизма, и тот, кто избегает его, – не человек и не мужчина. Подобный антитип чрезвычайно редок и потому сразу же бросается в глаза. Это денди и бездельник, богатый мот, слабовольный негодяй – излюбленный персонаж множества американских романов.
У Поля Таррента, казалось, было одно только занятие – менять костюмы, что он и проделывал по шесть раз в день, постепенно меняя все нюансы серого цвета от самого светлого до самого темного, подобно сгущающимся сумеркам. В отличие от прочих американцев, он носил короткую курчавую бородку; в отличие от прочих денди – даже его собственного типа, – он казался не только не легкомысленным, но и весьма угрюмым. Было даже что-то байроническое в его сосредоточенной и сумрачной молчаливости.
Далее следовали два человека, которых все невольно ставили рядом – только потому, что оба они были англичанами, возвращавшимися из лекционного турне по Америке. Один из них, некто Леонард Смайс, был второсортным поэтом и, по-видимому, первоклассным журналистом; длинноголовый, лысоватый, изысканно одетый, он выглядел весьма благопристойно. Другой казался полной противоположностью ему: он носил черные моржовые усы, был невысок ростом, толст и настолько же молчалив, насколько болтлив был его компаньон.
Шестым и самым незначительным членом этого общества был маленький английский священник по имени Браун. Он прислушивался к беседе своих сотоварищей с почтительным вниманием.
– Я полагаю, профессор, – говорил Леонард Смайс, – что ваши труды по истории Византии прольют некоторый свет на происхождение гробницы, найденной на южном побережье Англии, где-то в окрестностях Брайтона. Разумеется, от Брайтона до Византии очень далеко, но я где-то читал, что тело, найденное в этой гробнице, оказалось набальзамированным и погребенным по византийскому обряду.
– Я думаю, от всего того, что вы рассказываете, до истории Византии, действительно очень далеко, – сухо ответил профессор. – Чтобы говорить на такие темы, нужно быть специалистом, а специалистом быть очень трудно. Возьмем, к примеру, данный случай. Как можно говорить о Византии, не изучив предварительно историю Рима, а затем перейдя к истории Ислама? Арабское искусство, например, есть по преимуществу искусство древневизантийское. Возьмем хотя бы алгебру…
– Не надо алгебры! – решительно воскликнула дама. – Я терпеть ее не могу. Зато я ужасно интересуюсь бальзамированием. Я сопровождала Гаттона, когда он производил раскопки вавилонских гробниц. У меня самой есть несколько мумий. Расскажите нам про эту мумию.
– Гаттон был весьма интересным человеком, – сказал профессор. – Вся семья Гаттона достойна внимания. Его брат, член парламента, – нечто большее, чем заурядный политикан. Я никогда не понимал сущности фашизма до тех пор, пока он не произнес своей знаменитой речи об Италии.
– Но ведь мы не в Италию едем, – продолжала настаивать леди Диана, – а вы, кажется, направляетесь как раз туда, где была найдена эта гробница, – в Сассекс, если не ошибаюсь.
– Сассекс очень велик, как и все английские провинции, – ответил профессор. – По Сассексу можно блуждать без конца. И он того стоит! Прямо удивительно, какими высокими кажутся сассекские холмы, когда взбираешься на их вершины.
Наступило неловкое молчание. Затем леди Диана встала со словами: «Ну, я иду на палубу»; мужчины последовали ее примеру. Но профессор замешкался. Маленький священник, старательно складывавший свою салфетку, также задержался за столом. Когда они остались вдвоем, профессор внезапно обратился к священнику:
– Как по-вашему – к чему свелась наша беседа?
Патер Браун улыбнулся.
– Мне она показалась довольно смешной. Может быть, я ошибаюсь, но у меня сложилось такое впечатление, будто эти господа трижды пытались вызвать вас на разговор о мумии, найденной, по слухам, в Сассексе. А вы трижды пытались весьма вежливо перевести разговор – сперва на алгебру, потом на фашистов и, наконец, на сассекский пейзаж.
– Короче говоря, – сказал профессор, – вы полагаете, что я был склонен говорить на любую тему, кроме этой. И вы совершенно правы!
Профессор несколько секунд молча разглядывал скатерть, потом поднял глаза и произнес с неожиданным жаром:
– Послушайте, патер Браун. Мне кажется, что вы самый мудрый и честный человек, какого я когда-либо встречал.
Патер Браун был типичным англичанином, то есть человеком совершенно беспомощным и не знающим, как реагировать на подобный комплимент, сказанный совершенно серьезно и искренне, с американской прямолинейностью. Он пробормотал в ответ что-то бессвязное. Профессор тем временем продолжал все так же серьезно:
– Послушайте, на самом деле все довольно просто. В подземелье маленькой церквушки на сассекском побережье найдена средневековая христианская гробница – по-видимому, гробница епископа. Тамошний викарий оказался археологом-любителем и выяснил многое такое, чего я еще не знаю. Ходят слухи, что тело оказалось набальзамированным по способу, знакомому грекам и египтянам, но совершенно неизвестному на Западе – в особенности в те времена. Естественно, мистер Уолтерс – так зовут викария – подумал о византийских влияниях. Но он в своих отчетах упоминает еще кое о чем, что для меня лично представляет огромный интерес.
Длинное, серьезное лицо профессора вытянулось еще больше, когда он склонился над столом. Указательным пальцем он чертил на скатерти узоры, которые казались планами мертвых городов с их храмами и гробницами.
– Я скажу вам – вам одному! – почему я не хотел говорить на эту тему в случайном обществе. Вы, наверно, заметили, что чем настойчивее они наседали на меня, тем упорнее я молчал… В этом гробу нашли цепь с крестом; крест – довольно обыкновенный на вид, но на обратной его стороне начертан тайный символ. Этот символ представляет собой один из тайных знаков самой ранней христианской церкви и, как предполагают некоторые ученые, указывает на то, что апостол Петр, еще до своего прибытия в Рим, был епископом в Антиохии. Так или иначе, в мире существует еще только один такой крест – и этот второй крест принадлежит мне. Я слышал, что над ним тяготеет какое-то проклятие, но решил не обращать на это внимания. Дело тут не в проклятии, а в том, что против меня существует заговор. И в этом заговоре участвует всего лишь один человек.
– Один человек? – повторил патер Браун почти машинально.
– Он сумасшедший, – сказал профессор Смейл. – Это длинная история, и притом довольно глупая.
Он помолчал, продолжая чертить узоры на скатерти, потом заговорил снова:
– Лучше будет, если я расскажу вам все с самого начала – быть может, вы найдете в моем повествовании какую-нибудь деталь, значение которой ускользнуло от меня. Началось это много лет тому назад, когда я производил на собственные средства некоторые археологические раскопки на Крите и на островах греческого архипелага. У меня не было помощников; иногда я прибегал к самой элементарной помощи местных жителей, а по большей части работал один в буквальном смысле этого слова. И вот во время этих раскопок мне посчастливилось напасть на целую систему подземных ходов, которые привели меня к куче обломков: частей орнамента, расколотых гемм и прочего. Я решил, что это остатки древнего алтаря. И там я нашел мой удивительный золотой крест. Я перевернул его и увидел на обратной его стороне изображение рыбы – общеизвестный символ раннего христианства, – на вид, однако, совсем непохожее на все подобные рисунки, которые я видел до тех пор. Мне показалось, что эта рыба более реалистична, что древний художник хотел не просто создать условный рисунок, но изобразить настоящую рыбу. Мне показалось, что к хвосту рыба несколько сужается и что это не просто орнаментальный мотив, но отзвук какой-то примитивной дикарской зоологии.
Дабы объяснить вам, почему я счел свою находку весьма ценной, я должен рассказать, какие цели преследовали мои раскопки. Я, в сущности, производил раскопки раскопок. Я искал не только древности, но и древних любителей древности. Я имел основание думать (или думал, что имею основание думать), что эти подземные ходы, относящиеся преимущественно к периоду Миноса и отождествляемые со знаменитым лабиринтом Минотавра, отнюдь не оставались недоступными и нетронутыми на протяжении веков – от Минотавра до современного исследователя. Я, как и некоторые другие ученые, полагал, что эти подземные ходы – я бы даже сказал, подземные города и села – до нас посещали другие люди. Относительно того, какие цели преследовали эти средневековые исследователи, существуют различные мнения. Одни ученые утверждают, что византийские императоры действовали исключительно в интересах науки, другие – что во времена упадка Римской империи появилась мода на всевозможные суеверия и азиатскую извращенность и что некая секта манихеев[11] предавалась в этих пещерах диким оргиям. На мой взгляд, пещеры служили тем же целям, что и катакомбы. Я полагаю, что древние христиане скрывались в этих каменных языческих лабиринтах от религиозных преследований, которые время от времени вспыхивали по всей империи точно пожары. Вот почему меня охватило величайшее волнение, когда я нашел этот крест и увидел изображенный на нем символ. Меня пробирала радостная дрожь, когда я шел к выходу из пещер, оглядывая голые каменные стены, тянувшиеся мимо меня в бесконечность.
