Хорст Бозецкий - Для убийства нужны двое
Лежал он так не меньше получаса. Потом стало противно от неприятной сырости и пронзительного запаха, который от него исходил, и он поднялся. Сразу стало мерзко. Его бил озноб. Он был ужасно грустен, задумчив и растерян. В душе он видел песочные часы рядом с источником радостей и наслаждений.
В часах пересыпался песок, он сидит тут и не может попасть к источнику. Потерянное время, безвозвратно потерянные часы. Он видел себя в гробу, заживо погребенного, давно уже мертвого. Боже, что за идиоты там наверху! Давно должны были его отсюда выпустить. Или на нем уже поставили крест?
Фойерхан ощущал непреодолимую подавленность, но страха смерти не испытывал. Он был молод, честен и жизнелюбив, не мог даже представить смерть, а уж тем более свою собственную. Умирают другие; человек читает об этом в газетах, но его самого это не касается. Его даже немного расстроило, что он не боится, казалось, это входит в условия роли, которую он сейчас играет. Это было просто его обязанностью перед миллионами людей, которые за него переживали; у них было на это право. Их сочувствие требовало взаимности. И как он после освобождения станет рассказывать репортерам свою волнующую историю, если даже не испытывает страха?
Голая лампочка под потолком вдруг погасла.
Фойерхан встал, приковылял к дверям, нашел их и тряхнул решетку.
— Томи! Господи, включи свет!
Сердце его, казалось, вот-вот разорвется, пот полил градом, лицо свело судорогой. Он кричал, визжал, ревел и сыпал проклятиями.
«Я заживо похоронен, — мелькало в мозгу, — там снаружи что-то произошло… Катастрофа… Дом горит… Меня засыпало! Помогите! Полиция! Томи!»
Вот теперь он испытывал настоящий страх.
Он изо всех сил впился в крепкую решетку, так что заболели все мышцы. Он задыхался. Потом ноги подломились, и он рухнул на пол. И остался лежать, обессиленный, чувствуя, как по левой щеке течет кровь. Стеная, стал молиться. «Господи, если я выйду отсюда, стану другим человеком… Стану хорошим… Буду ухаживать за больными, заботиться о стариках, женюсь на Клаудии и буду любить детей, часть своих доходов пожертвую на голодающих, сделаю все что угодно! Но только помоги мне!»
Его охватывали безумные фантазии. Он уже буквально ощущал, как Томашевский достает баллон с ядовитым газом и по красному шлангу пускает его в подвал. Нет, он затопит подвал водой. Прямо перед дверью проходит труба. Достаточно ослабить один стык… И пройдут часы, пока вода вытеснит последний пузырек воздуха. «Что же я такого натворил, что меня тут… Господи Боже, за что?»
Теперь он мог представить собственную смерть.
Но ничего не случилось. Повсюду было тихо. Он слышал только стук собственного сердца и хриплое дыхание. Воняло спермой, пылью и фекалиями. Он кое-как поднялся, нащупал дорогу к дивану и снова рухнул на него. Будь у него хотя бы спички… Забыл попросить Томашевского. И сигареты тоже. Или тот хочет его сломить? Свинья! Чертова свинья!
Непонятно: по улицам ходят тысячи людей, и для любого из них этот день похож на все прочие. Жизнь их идет как всегда, гармонично и планомерно. Поезда метро точно по расписанию отходят от конечных станций. В Темпельгофе взлетают самолеты и уходят на запад, автобусы тормозят на красный свет и гиды щебечут: «Пожалуйста, проходите! Наверху есть еще два свободных места. Еще кто-нибудь не вернулся? Вы случайно не в зоопарк, герр водитель? Случайно да? Тогда вперед!» Почему мир не остановится, если ему суждено умереть? Ведь он существует лишь потому, что я о нем думаю!
Устало и обиженно он прижал пылающее лицо к грубой обивке топчана. Острый запах пота и мочи заставил тут же отвернуться. Чувствовал себя грязным, оборванным, зачуханным и опустошенным, как бродяга. «Господи, что со мной делается!» — подумал он.
Потом провалился в болезненную полудрему. Он бежал через замок, полный всяких закоулков, блуждал в лабиринте коридоров и хотел кричать, но не мог издать ни звука. Он бежал и бежал, но двери от него все удалялись. Наконец ему удалось ухватиться за ручку и, задыхаясь, распахнуть богато украшенные двустворчатые двери. Взор его блуждал по огромному зеркальному залу. Вот те на! В правом углу стоял скелет. У него на глазах голый череп оделся жилами, мясом и кожей. И на него уставилось собственное лицо… Вскочив, он выкричал свой неописуемый страх во тьму.
И в этот миг вспыхнул свет.
Дикая радость прогнала страшный образ. Он не ослеп, он все еще видит — и слава Богу! Со светом вернулась надежда. Он встал и сделал несколько шагов.
С той стороны кто-то повернул ключ, и стальные двери распахнулись. «Палач явился», — мелькнуло у него в мозгу. И вопреки собственной воле он отступил от решетки.
«Ну и жирная свинья, — подумал он, когда Томашевский с тарелкой в руке вошел в тамбур. — Мог бы — просто задушил бы его, своими руками задушил. Я никогда ведь ничего ему не сделал… А он постарел. И плохо выглядит. Опустошенное лицо. Наверное, много пьет. Всего тридцать пять — и второй подбородок… Как-то я никогда не замечал, что маленькие бесцветные глазки так близко посажены друг к другу. Просто свиные глазки. Он смахивает на евнуха. Нет, скорее на мясника. Ему явно доставляло бы удовольствие вонзать нож в живое мясо. А это множество перстней… Просто отвратительно! Волосы с перхотью прилипли к жирной коже головы — какая мерзость… И он был моим приятелем?!»
— Ты взялся наконец за ум? — Фойерхан шагнул к решетке.
Томашевский правой рукой протолкнул декоративный платочек поглубже в карман темно-синего костюма. В левой он держал небольшой поднос с тарелкой гренок, открытой банкой крабов, чашкой дымящегося кофе и большим бокалом чистой воды. Рядом со всем этим лежал пластмассовый футлярчик.
— Снотворное, — пояснил Томашевский.
— Спасибо, я и так сплю без проблем.
— Я хочу дать тебе шанс.
— Хочешь мне… — Снова проснулась надежда.
— Шанс самому покончить с собой.
— Ах так… — Фойерхан побледнел. Его едва не вырвало. Пришлось схватиться за решетку.
— Скоро тут станет совсем темно… — Голос Томашевского звучал слабо и жалобно, казалось, у него увлажнились глаза.
Фойерхан это прекрасно видел. «Несчастный палач», — подумал он. Он сам был в безнадежной ситуации, но очевидная слабость Томашевского заставляла горячечно искать выход. Такой жалкий противник — с ним он уж как-нибудь справится! Мать говаривала: «Сила воли всегда поможет».
Мать! Да, вот спасительная идея! В нем сразу все воспряло. Если он верно отгадал настроение Томашевского, это нужно использовать. Ему стоило немалого труда сдержать возбуждение.
— Я это сделаю, — сказал он. — Очень скоро… Но позволь мне перед этим написать несколько строк матери.
— Гм… — Томашевский колебался. — Но я все прочитаю. И не пытайся написать, что…
— Конечно нет. Всего несколько строк. Что я жив… — И в тот же миг он сообразил, как неудачно выразился.
— Ну ладно…
Получилось!
Томашевский поставил поднос на пол. Потом вырвал два листка из блокнота и вместе с шариковой ручкой подал через решетку Фойерхану.
— Спасибо.
Фойерхан сел на диван и приготовился писать. Томашевский подал ему сероватый, немного мятый конверт, который обнаружил в нагрудном кармане. Фойерхан несколько секунд размышлял, потом начал строчить. Столь неожиданно проснувшаяся надежда едва не лишила его чувств, и он с трудом смог сосредоточиться: слишком радовался, что ему в голову пришел столь гениальный ход. ЛЕСТЬ СПАСЛА ЕМУ ЖИЗНЬ, — будут писать газеты. — ПОХИЩЕННЫЙ ИЗ ГЕРМСДОРФА ЗАСЛУЖИЛ НАГРАДУ. СПАСИТЕЛЬНАЯ ИДЕЯ В ПОСЛЕДНИЙ МИГ… Перо летало по бумаге. Чтобы было удобно писать, он положил ее на подошву правого ботинка.
План был совсем прост. Некоторые буквы он особо выделил, сильнее нажимая или, словно случайно, еще раз обведя их ручкой. Прочитанные подряд, они образовывали адрес его нынешней тюрьмы: Бенедиктинштрассе, 110. Одно он знал точно: едва листок в конверте попадет в руки матери, об этом узнают в полиции и внимательнейшим образом все изучат. Там сразу же поймут, о чем идет речь. Если так, он будет спасен. Помоги себе, человек, и Бог тебе поможет!
Томашевский молча, с застывшим лицом наблюдал за ним. Наконец все было готово. Напрягая глаза, он еще раз пробежался по строчкам. Это его последний шанс, ошибка может означать смерть. Но он уже не мог сосредоточиться, в голове все плыло. И вновь пытался найти в переплетавшейся путанице строк разумную систему.
Милая мама!
Без тебя мне тоскливо, но я все еще жив, и учитывая обстоятельства, чувствую себя относительно хорошо. Надеюсь увидеть тебя здоровой и бодрой. Надейся и ты! Не нужно за меня бояться, скоро все будет в порядке. К счастью, ничего страшного не случилось, и я здоров, как бык. Спасибо за все, что ты для меня сделала. Обнимаю, целую.
