Найо Марш - Убитая в овечьей шерсти
— Если эта версия верна, — отозвался Аллейн, — на переодевание следует накинуть еще одну-две минуты. Вы могли бы и сами об этом подумать. Наверняка вы возвращались к этому мысленно, и не раз. Чтобы добраться до овчарни незаметно для остальных, вы должны были идти кружным путем: или через дом, или через боковую площадку, или по задворкам. Нижней тропой вы идти не могли, иначе вас заметили бы девушки. Перед обедом я пробежал напрямик с огорода до овчарни, и это заняло у меня две минуты. В данном случае прямой путь был невозможен. Кружным путем на это уйдет соответственно три или четыре минуты. На совершение преступления остается максимум четыре минуты. Стоит ли удивляться, что я назвал вашу версию галиматьей?
— В Англии, — сказал Фабиан, — после своего первого приступа я довольно основательно интересовался теорией бессознательного поведения, связанного с травмой головы. Мне было, — он передернулся, — довольно интересно. Это состояние хорошо изучено. Как ни странно, в этом состоянии у человека появляются неограниченные физические возможности.
— Но только, — мягко возразил Аллейн, — не скорость ошпаренной кошки, бешено скачущей во всех направлениях.
— Хорошо, хорошо, — сказал Фабиан, дернув головой, — вы меня утешили. Естественно.
— Я вообще не понимаю, — начал было Аллейн, но Фабиан в состоянии крайнего нервного раздражения перебил его:
— Можете вы понять, что человек в моем состоянии опасается своих собственных поступков? Вы бродите и действуете в полной темноте и неизвестности. Это отвратительно и невыносимо. Вы чувствуете, что нет ничего невозможного в такой момент, ничего!
— Я понимаю, — отозвался Аллейн тихо.
— Уверяю вас, что не горю желанием вас убедить. Вы говорите, что этого не могло быть. Ладно. Великолепно. А теперь, ради Бога, последуем дальше.
Урсула отошла от окна и уселась на подлокотник кресла. Фабиан поднялся на ноги и беспокойно прошелся по комнате. Наступило короткое молчание.
— Я всегда думал, — неожиданно сказал Фабиан, — что бухманитская привычка к публичным исповедям — один из немногих недостойных обычаев, уцелевших в новейшие времена, но должен признать, что в нем заключена завораживающая сила. Если вы начали, то остановиться очень трудно. Это все равно, что снимать шляпу перед свистком парохода. Я боюсь, что во мне сохранился доносчик.
— Я даже не пытаюсь понять, — сказал Дуглас.
— Конечно, — откликнулся Фабиан, — где тебе? Ты ведь не невротик вроде меня, Дуглас, не так ли? Я и сам не был таким прежде, до Дюнкерка. У меня травма головы, а у тебя ранение ягодицы. Так что между нами есть несомненная разница, не правда ли?
— Но обвинять себя в убийстве…
— Послевоенный невроз, мой дорогой Дуг. Типичный случай: «Лосс, Ф., старший лейтенант. Подвержен приступам депрессии. Пациент охотно говорит о себе. Чувство вины сильно преувеличено. Выздоровление: маловероятно».
— Я не возьму в толк, о чем вообще ты говоришь.
— Разумеется. Чувство вины, усиленное явной враждебностью к жертве. Собственно говоря, — произнес Фабиан, останавливаясь перед креслом Аллейна, — за три недели до убийства мы с Флосси крупно поскандалили!
Аллейн взглянул на Фабиана и увидел, как тот пытается заставить себя улыбнуться — губы у него вздрагивали. Из его груди вырвался короткий звук — полусмех, полувздох. У него был вызывающий вид невротика, горько презирающего собственную слабость. «Затруднительно и крайне утомительно, — Подумал Аллейн. — Кажется, он собирается обращаться ко мне как к психиатру».
— Итак, — сказал он, — вы поссорились.
Урсула наклонилась и вложила свою руку в ладонь Фабиана. На мгновение его пальцы крепко сжали ее. Затем он отпустил руку Урсулы.
— О да, — сказал он громко, — я боюсь, что, поскольку начал курс саморазоблачения, мне придется поведать вам и об этом… Жаль, что не могу сделать это наедине. Это может стать обременительным для остальных. Особенно для Дугласа. Он вечная жертва. И я приношу извинения Урсуле, поскольку это ее тоже касается.
— Если ты имеешь в виду то, что я думаю, — откликнулся Дуглас, — то я ничего не имею против. Конечно, Урсулу следовало бы оставить в покое.
— Не будь идиотом, Дуглас, — резко сказала Урсула. — Важно то, что он делает с собой.
— И с Дугласом, конечно, — снова вмешался Фабиан, — подумайте, в каком свете здесь предстает бедняга Дуглас. Он выступает в роли традиционного посмешища. Честное слово, все это смахивает на фарс. Флосси, конечно, была дуэньей, а ты, Дуглас, ее кандидатом для брака по расчету. Урси — кокетливая героиня, которая встряхивает кудрями и отводит глаза. Я, по крайней мере, должен был снискать расположение публики, ибо больше ничьего не снискал. Должен с горечью признать, что здесь нет героя. Ты могла бы стать доверенным лицом, Терри, но, кажется, у тебя есть собственный маленький сюжет.
— Я предупреждала, — произнесла Теренция Линн, — что если мы начнем беседовать таким образом, то один из нас, если не все, может об этом пожалеть.
Фабиан повернулся к ней с невыразимой злобой.
— Но ведь этот один — не ты, правда, Терри? По крайней мере, пока.
Она отложила вязанье на колени. Нитка пунцовой шерсти сбежала вниз по ее черному платью на пол.
— Нет, — подхватила она живо, — это не я. Правда, я считаю эту беседу довольно неловкой. И я не совсем понимаю, что ты подразумеваешь под словом «пока», Фабиан.
— Пожалуйста, не вмешивай имя Терри… — начал Дуглас.
— Бедный Дуглас! — промолвил Фабиан. — Он просто образчик рыцарства и галантности. Но это бесполезно. Я жутко склонен к бухманизму. И в самом деле, Урси, тебе не о чем беспокоиться. Возможно, я со своей трещиной в черепе и кажусь немного сумасшедшим, но я оказал тебе сомнительную честь, предложив стать моей женой.
— Это бросает дополнительный отсвет на Флосси, — сказал Фабиан, — и потому история достойна упоминания.
Аллейн слушал его с интересом. Эта история в какой-то мере проясняла характер Урсулы Харм, которая, поняв, что Фабиана не удастся остановить, выбрала удивительную и достойную восхищения позицию, обсуждая их отношения с точки зрения объективности и рассудительной отстраненности.
Фабиан, как выяснилось, влюбился в нее во время их совместной поездки. Он сказал, с определенной долей самоиронии, что решил не обнаруживать своих чувств. «Потому что, здраво оценивая себя в целом, я понимал, что не был достойным претендентом на руку и сердце подопечной миссис Рубрик». По прибытии в Новую Зеландию он проконсультировался со специалистом и представил ему официальный рапорт о своей травме и сопряженных с нею осложнениях. К тому времени Фабиан чувствовал себя значительно лучше. Головные боли беспокоили его реже, и пресловутые приступы не повторялись. Специалист сделал свежий рентгеновский снимок головы и, сравнивая его с предыдущими, отметил значительное улучшение. Он ободрил Фабиана, сказав, что можно надеяться на окончательное выздоровление. Фабиан, весьма обрадованный, возвратился в Маунт Мун. Он пытался принимать участие в будничной жизни хозяйства, но вскоре обнаружил, что чрезмерное напряжение ему по-прежнему вредно, и всерьез занялся своим магнитным взрывателем.
— Все это время, — сказал он, — мои чувства к Урси оставались неизменными, впрочем, я их не афишировал. Она была ангельски добра ко мне, но я совершенно не был уверен, что она хоть в малой степени любит меня. Я избегал объяснений потому, что считал их неуместными, бесполезными и неловкими.
Фабиан сказал это очень решительно, и Аллейн подумал, что разговоры идут ему на пользу, заставляя забыть о недуге.
Однажды, через несколько месяцев после его прибытия в Маунт Мун, Флосси поспешно поднялась наверх и взволнованно постучала в дверь мастерской. Фабиан открыл, и она потрясла листом бумаги перед его глазами.
— Читай! — воскликнула она. — Мой любимый племянник! Это просто замечательно!
Это была телеграмма, записанная Маркинсом по телефону, в которой сообщалось о скором возвращении Дугласа Грейса. Флосси была в восторге. Он был, повторяла она с чувством, ее любимым племянником:
«Всегда такой ласковый со своей старой тетушкой… Мы так хорошо веселились в Лондоне перед войной!» Дуглас собирался приехать прямо в Маунт Мун. В школьные годы он не раз проводил здесь каникулы. «Это его дом», — подчеркнула Флосси.
Его отца убили в 1918 году, матери не стало около трех лет назад, когда Дуглас заканчивал курс в Гейдельберге. «Конечно, мы не знаем, насколько серьезно он ранен. Твой дядя говорил, что, если он демобилизован, он останется здесь как младший офицер на жалованье». Фабиан спросил, куда именно ранен Дуглас. «В область мышц, — уклончиво произнесла Флосси и затем добавила: — ягодичных» — и была глубоко оскорблена, когда Фабиан засмеялся. «Это вовсе не смешно! — воскликнула она, и губы ее обнажили выступавшие зубы. — Урси и Дуглас познакомятся, — продолжала Флосси, слишком радостно взволнованная, чтобы долго дуться. — Моя милая подопечная и мой любимый племянник! И, конечно, ты, Фэб. Я так много рассказывала Урси о Дугласе, что она чувствует себя так, словно знала его давно». Она бросила на Фабиана цепкий взгляд. Он вышел, закрыл дверь мастерской и запер ее. Его охватил холодный страх, который почему-то сосредоточился внизу живота. Флосси взяла его за руку и стала спускаться по лестнице. «Ты можешь считать меня глупой, романтичной старухой», — начала она, и даже в таком подавленном состоянии он заметил, как раздражает ее старческое кокетство. «Это только мечта, — продолжала она, — но я была бы счастлива, если бы они сблизились. Это всегда был любимый сюжет у бедной старой Флузи. Раз я и опекунша, и тетя… Ладно, поживем — увидим». И снова буравящий взгляд. «Его приезд — большая удача для тебя, Фэб, — твердо сказала она. — Он такой разумный и сильный. Он тебя хорошенько встряхнет. Ха!»
