Дороти Сэйерс - Где будет труп

— Спасибо, моя милая, — кротко поблагодарила миссис Уэлдон.

Она промокнула глаза, оставив на ткани черные и красные разводы. Затем высморкалась и села прямо.

— Простите, — несчастным голосом произнесла она.

— Ничего. У вас, должно быть, сильный шок. Вы, наверное, хотите умыться. Станет немного легче, да?

Гарриет предоставила губку и полотенце. Миссис Уэлдон стерла гротескные следы горя. Из складок полотенца показалось ее лицо — желтое лицо женщины под шестьдесят. В натуральном виде она выглядела стократ достойнее. Она инстинктивно потянулась к сумочке, но затем передумала.

— Я ужасно выгляжу, — сказала она с тоскливым смешком, — но теперь это уже не важно.

— Ничего подобного. Вы очень неплохо выглядите. Правда. Присядьте. Возьмите сигарету. И давайте я вам дам фенацетин[43] или еще что-нибудь. У вас наверняка болит голова.

— Спасибо. Вы очень добры. Я больше не буду такой бестолковой. Я так вас обеспокоила.

— Вовсе нет. Если б я только могла вам помочь.

— Вы сможете. Если захотите. Я уверена, что вы умная — у вас умное лицо. А я неумная и очень об этом жалею. Будь я умной, я была бы счастливее.

Хорошо, когда чем-нибудь занимаешься. Я часто думаю, что если бы умела писать картины, или ездить на мотоцикле, или хоть что-то, моя жизнь была бы полнее.

Гарриет с серьезным видом согласилась, что хорошо иметь в жизни какое-то занятие.

— Но, разумеется, я воспитана иначе, — продолжала миссис Уэлдон. — Я живу чувствами, по-другому не могу. Такой уж я создана. Конечно, моя жизнь в браке была трагедией. Но теперь это в прошлом. А мой сын — вас, моя дорогая, наверно, удивит, что у меня взрослый сын, но я вышла замуж неприлично рано — так вот, сын — это мое большое разочарование. У него нет сердца, что странно, ведь я сама — одно сплошное сердце. Я предана сыну, дорогая мисс Вэйн, но молодые люди такие черствые. Будь он ко мне чуточку добрее, я могла бы жить только им и для него. Все всегда говорили, что я была ему прекрасной матерью. Но когда родное дитя тебя покидает, остаешься в ужасном одиночестве. Хочется ухватить себе хоть капельку счастья. Разве можно за это осуждать?

— Я знаю, — ответила Гарриет. — Я тоже пыталась ухватить. Впрочем, ничего не вышло.

— Не вышло?

— Нет. Мы поссорились, а потом — потом он умер, и все подумали, что это я его убила. А я не убивала. В конце концов настоящего убийцу нашли, но все это было очень неприятно…

— Бедняжка. Но, конечно, вы умница, вы заняты делом. Вам, должно быть, легче это пережить.

Но что делать мне? Я даже не знаю, с чего начать, чтобы распутать эту ужасную историю с Полем. Но вы умница и мне поможете, правда?

— Сначала скажите, чего именно вы от меня хотите.

— Да, конечно. Я такая глупая, даже объяснить как следует не умею. Но понимаете, мисс Вэйн, я знаю, знаю совершенно точно, что бедный Поль не мог… совершить такое безрассудство. Он не мог. Он был абсолютно счастлив со мной, просто дождаться не мог.

— Дождаться чего? — спросила Гарриет.

— Свадьбы, конечно, — сказала миссис Уэлдон так, словно речь шла о чем-то совершенно очевидном.

— А, понятно. Простите меня. Я не знала, что вы собирались пожениться. Когда?

— Через две недели. Как только я буду готова. Мы были так счастливы — как дети… — Глаза миссис Уэлдон опять наполнились слезами. — Я расскажу вам все. Я приехала сюда в январе. Была очень больна, доктор рекомендовал мягкий климат, а мне так надоела Ривьера… И я решила попробовать Уилверкомб, просто для разнообразия. Приехала сюда. Этот отель, знаете, в самом деле очень хорош, и я тут уже была однажды, с леди Хартлпул — но она, вы знаете, умерла в прошлом году. В первый же вечер Поль пригласил меня танцевать. Нас притянуло, словно магнитом. Как только наши взгляды встретились, мы поняли, что нашли друг друга. Он тоже был одинок. Мы танцевали каждый вечер. Мы подолгу катались на машине, он рассказал мне все о своей печальной жизни. Мы ведь оба изгнанники — каждый в своем роде.

— Да, он ведь приехал из России.

— Да, маленьким мальчиком. Бедный малыш. Он ведь князь, вы знаете. Но он не любил об этом болтать. Разве что намекнет. Он очень переживал, что вынужден работать танцором. Я ему сказала, когда мы стали ближе друг другу, что теперь он князь моего сердца, а он ответил, что не променял бы это на императорскую корону, бедный мальчик. Ужасно меня любил, я даже пугалась порой. Русские такие страстные, знаете ли.

— Конечно, конечно, — поддакнула Гарриет. — Между вами не было размолвки или чего-то, что могло привести?..

— О нет! Мы друг в друге души не чаяли. В последний вечер мы танцевали вдвоем, и он прошептал мне, что в его жизни грядут чудесные перемены. Весь дрожал от волнения и радости. Конечно, он часто волновался по пустякам, но это было настоящее ожидание большого счастья. Он так восхитительно танцевал в тот вечер. Это потому, признался он мне, что его сердце переполняет радость и он ступает словно по воздуху. Он сказал: «Возможно, завтра мне придется уехать, и я пока не могу рассказать, куда и зачем». Я не стала его расспрашивать, чтобы все не испортить, но, разумеется, знала, о чем он. Он собирался получить разрешение на брак[44], и через две недели мы бы поженились.

— Где вы хотели пожениться?

— В Лондоне. В церкви, разумеется. Контора регистратора — такое тоскливое место, не правда ли? Конечно, ему нужно было остаться на некоторое время в церковном приходе[45] — вот что он имел в виду, говоря об отъезде. Мы не хотели, чтобы здесь раньше времени узнали наш секрет — из-за злых языков. Видите ли, я немного старше его, а людям только дай повод позлословить. Я и сама из-за этого переживала, но Поль всегда говорил: «Я вижу твое сердце, Цветочек». Он меня так называл, потому что меня зовут Флора. Чудовищное имя, как только мои бедные родители до него додумались. «Вижу твое сердце, а ему ровно семнадцать лет». Он так красиво говорил, но это была чистая правда. С ним я чувствовала себя на семнадцать.

Гарриет что-то невнятно пробормотала. Этот разговор был для нее мучителен — тошнотворный и жалкий, фальшивый и вместе с тем до жути искренний, гротескно-комический и душераздирающе печальный. Ей хотелось во что бы то ни стало прекратить его, и в то же время — во что бы то ни стало продолжать и по ниточке вытянуть еще несколько фактов из клубка цветистых нелепостей.

— До меня он никого не любил, — рассказывала миссис Уэлдон. — Первая любовь юноши — в ней есть что-то свежее и святое. Чувствуешь — ну, почти что благоговение. Он ревновал меня к покойному мужу, хотя я говорила, что там не к чему ревновать. Я вышла за Джона Уэлдона сущим ребенком, не представляла, что такое любовь. Будто проспала все годы до встречи с Полем. Нет, были и другие мужчины, я не притворяюсь, будто их не было, которые хотели на мне жениться (я ведь очень рано овдовела), но они ничего для меня не значили — совершенно ничего. «Сердце девочки с опытом женщины» — вот как поэтично Поль об этом говорил… И это была правда, моя милая, чистая правда.

— Да-да, конечно. — Гарриет старалась, чтобы ее голос звучал убедительно.

— Поль был так красив, так изящен, если б вы только его видели! И очень скромен, и ни капельки не испорчен, хотя за ним бегали все женщины. Он долго боялся со мной заговорить — то есть сказать мне о своих чувствах. Собственно говоря, мне пришлось сделать первый шаг, а то он бы так и не отважился, хотя было прекрасно видно, что он влюблен. Между прочим, это он предложил подождать со свадьбой до июня, хотя мы обручились в феврале. Такой милый, такой чуткий — он считал, мы должны попытаться преодолеть сопротивление моего сына. Конечно же, Поль был так щепетилен из-за своего положения. Понимаете, я довольно богата, а у бедного мальчика ни гроша за душой не было, и он ни в какую не хотел принимать от меня подарки, пока мы не поженимся. Ему пришлось всего добиваться самому, ведь эти кошмарные большевики все у него отняли.

— Кто о нем заботился после приезда в Англию?

— Женщина, которая его сюда привезла. Он звал ее «баба Наташа», говорил, что она была крестьянкой, что была ему безгранично предана. Но она вскоре умерла, и Поль попал в семью еврея-портного. Они были очень добры к нему. Усыновили, оформили британское подданство и дали свою фамилию — Гольдшмидт. Потом их дело прогорело, и они страшно обнищали. Полю пришлось работать посыльным и продавать газеты. Затем они попытались уехать в Нью-Йорк, но там оказалось еще хуже. Потом они умерли, и Поль остался один. Он не любил рассказывать о том периоде жизни. Все это было для него как дурной сон.

— А он ходил в школу?

— Да, учился в обычной бесплатной школе вместе с бедными истсайдскими детишками. Но школу он ненавидел. Его дразнили за то, что он был такой нежный. Вели себя с ним очень грубо, а однажды на спортивной площадке так сшибли с ног, что он потом долго болел. Он был страшно одинок.