Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
— Пусти!
Она вырвалась, остановилась и заставила остановиться его.
— Что ты, ма?
— Ты знаешь, я боюсь.
— Чего?
— Не знаю.
— Давно ты боишься?
Музыку с танцплощадки больше не приносило, внизу под набережной волны перекатывали с шорохом гальку.
— Нет. С того момента, как мы сошли с автобуса… Нет, наверно, чуть раньше, с того момента, как началась гроза. Понимаешь, я сейчас подумала, что мне даже нравится бояться…
Свет фонарей, вспыхнувших разом вдоль всей набережной, вынул из выросшей темноты темную листву деревьев и почти закрыл звезды. Ли больше не сопротивлялась, когда он обнимал ее за плечи. Они прошли довольно далеко и свернули вниз, на пляж, к морю. Потом поднялись на мокрую грань волнореза. Они разулись и ступали по бетону босиком. Казалось (если не оборачиваться на город), что море со всех четырех сторон — черное, совсем гладкое.
— Мы извращенцы, ма, — сказал Ник. — Ничего с этим не поделать.
— Ты знаешь, — отозвалась она. — Это напряжение, ведь ничего не происходит, напряжение от того, что может произойти… Ну, эта война. Теплое море, плюс ожидание… Эта война… Как острый суп.
— Тебе нравится страх!
— Немножко. Такое интересное ожидание… Это похоже на что-то очень знакомое, очень вкусное, какое-то блюдо, точно не могу сравнить. Ты ешь его и вдруг понимаешь, что очень много перца и много масла и из-за обилия масла перец почти не чувствуется, не жжет… Посмотри, что это там внизу?
Приблизившись к самому краю волнореза, Ник опустил голову, но ничего не увидел. Тогда он лег животом на бетон и опять посмотрел.
Внизу, в тоненьких белых струйках обводящей пены, наполовину залитая черной водой, лежала каменная женская фигура. Идола просто сбросили с волнореза и даже не позаботились, чтобы его накрыло с головой. В уродливых очертаниях утопленной скульптуры Ник узнал Миру.
4
У основания горы была еще открыта маленькая рюмочная, и они выпили по стакану портвейна. Молодой бармен неприлично зевал, отстукивая ногой в такт долетающей с турбазы музыке, он прикрывал рот темной ладонью. Портвейн был теплым и терпким.
— Все-таки пойдем потанцуем?
Они поднимались вверх по крутой дорожке, во рту сохранялся вкус жженого сахара. Вокруг было темно. Над головой среди сияния монастырских огней бесновалась охрипшая танцплощадка.
— Прости, не могу… Нехороший какой портвейн, — сказала Ли и вытянула свою ладонь из его руки. — Ты не запомнил, как он называется?
— Красно-зеленая этикетка такая… Не запомнил!
— Не будем его больше пить?
На этот раз Ник сдался без боя, он устал от матери. В воротах он отпустил ее, ласково дотронувшись до щеки.
— Иди поспи. Съешь таблетку… А я потанцую немножко с маленькими девочками и скоро приду!..
Туристического билета у него не было, и для того чтобы войти в оцепленный канатами квадрат, пришлось заплатить доллар. Каменный квадрат был залит ярким электрическим светом. Двигались в едином ритме две сотни людей. Обернувшись, Ник попробовал проследить Ли — тоненькую фигурку, удаляющуюся через двор, но под световым белым навесом только глаза заболели, не разглядел.
Он выбрал личико помоложе, понаивнее, на фигурку даже не посмотрел и, не сдерживая больше импульсивных движений своих ног, нырнул через толпу и оказался перед нею. Полное отсутствие косметики на туповатом лице насмешило. Круглые светлые глаза смотрели с опаской.
— Потанцуем?
Она, конечно, кивнула, но отступила, пожалуй, излишне далеко.
— Как тебя зовут?
— Таня.
— А что ты, Таня, такая напуганная?
Музыка разогревала его все сильнее и сильнее. Он совсем не сопротивлялся музыке.
— Я не напуганная. А как вас зовут?
— Меня зовут Николай. Ты что, одна здесь?
— С группой.
— А где же группа?
Музыка все время менялась, но ритм с каждым изменением только нарастал. На пухленьких щечках девочки появился блеск. На лбу в свете прожектора заблестели хрусталики пота.
— Группа на экскурсию уехала.
— А ты чего не уехала?
— А у меня зубы болели.
— А теперь болят?
Музыка прервалась. Ник присел на стул рядом с канатом и, схватив девочку за теплую полную руку, дернул так, что она оказалась сидящей у него на коленях.
— Болят немного!
Она почти не смутилась, хотя было понятно: так с нею никто еще никогда не обращался.
— Если они уехали, значит, ты, наверно, одна в комнате?
— А что?
Сквозь кофточку, вздымаясь, просвечивала ее грудь. Полная нога заметно дрожала.
— Если комната пустая, то можно воспользоваться случаем.
— Я не такая! — она попробовала вырваться, подняться с его колен. Но Ник не пустил.
— Я думал, может, сходим к морю, окунемся… Ты знаешь, — он сделал печальные глаза, — я уже три месяца ни с кем не трахался…
— Очень хочется?
— Да!
— Найди другую дуру!
— Почему другую, извини, не понял!
На глазах ее были слезы, но слов за общим грохотом уже не слышно.
Ник попытался сосредоточиться и сосчитать, сколько разных языков он мог бы вычленить из какофонии: песня была на английском, вокруг звучала русская, украинская, грузинская, турецкая речь, проскакивали греческие ругательства. Подобные маленькие опыты всегда доставляли ему удовольствие, давали уверенность в собственной силе, но вдруг он остановился в подсчетах. Среди танцующей толпы он ясно увидел знакомые лица. Волейболисты с пляжа, так же так и днем, группировались вокруг своих девиц. На одной из девиц, так же как и днем, был красный купальник, только теперь он лишь чуть-чуть выглядывал из-под выреза сиреневой кофточки. Волейболисты сами по себе были безобидны, но они явно чего-то или кого-то опасались. Девица все время поправляла блузку и, кажется, уговаривала уходить.
— Ну, ладно, если ты меня угостишь каким-нибудь сладким вином, то, наверно, можно! — сказала Таня. — Чего я на самом деле, как дикая? Пойдем, искупаемся.
Ник попытался увидеть, что происходит по ту сторону каната, но опять за обрезом света ничего не увидел. Он понял, что хочет увидеть там проклятого фотографа с его обезьянкой.
— Внизу, наверное, еще открыта рюмочная… — сказал Ник. — Пошли, пошли, выпьем. Побежали!.. Море, должно быть, сейчас просто горячее, так кипящее молоко!
Все-таки он надеялся увидеть фотографа, хотя бы его тень, хотя бы хвост его обезьянки, но не увидел, и пришлось довольствоваться имитацией южных романтических чувств.
Шторка была маленькая и, задернутая, не прикрыла даже половину стекла. Под белой покачивающейся тканью стоял темный силуэт храма, над ним звезды в черноте. Ли прилегла, вытянула из сумки книгу. Во рту все еще сохранялась горьковатая сладость портвейна.
Она вспомнила противную обезьянку и долго водила пальцем по бумажному срезу. Потом прочла. Отсутствующий текст она, конечно, помнила наизусть. Перечил дважды вслух испорченное место. Прилегла на спину и стала смотреть в потолок. Лампочка на витом желтом шнуре висела неподвижно. Рукам стало холодно, и Ли засунула их под одеяло. Хриплая музыка танцплощадки раздражала ее, но раздражала несильно.
«Эдипов комплекс, — размышляла она, только теперь разрешив себе это слово. — Грех? Конечно. Почему? Я виновата… Я виновата… Я хотела сделать из него идеального мужчину, всегда хотела…. И я стала для него идеальной женщиной… Он, как мужчина, созрел. Любой человек хочет наилучшего… Любому подавай идеальное, самую красивую игрушку. И что делать? Разрешу я ему сфотографировать меня голой, это ладно… Это может быть приятно. Смешно, ведь он действительно пытается обнять меня за плечи, как девочку. Понятно, он мальчик, и повадки у него нормальные для мальчика. Нужно было украсть у него дневник и прочесть. Зачем? Я же знаю, что там написано. Сама вела дневник… Потом сожгла, и он сжег… Все-таки кровь-то, кровь-то одна… Моя! Но как дальше…»
В коридоре за дверью послышался шорох, не шаги, а шорох, будто отклеились от стены обои. Ли приподнялась и посмотрела на дверь. Ключ торчал в замке. Она попыталась, не вставая, припомнить, повернула ли она этот ключ, и вдруг поняла: «Нет, не повернула!» Вспомнила, что в коридоре нет никаких обоев, и вообще, ничего там нет. Голые зеленые стенки.
«Глупо! Даже если кто-то сейчас войдет и ударит меня с размаху ножом, ничего не переменится. Он останется мальчиком, а я его мамой.
Нельзя было строить отношения с ним, как с равным… Нужна была дистанция, дистанция. Он все время хочет меня поцеловать? Если я разрешу ему?.. Не важно, разрешу ли я, важно, хочу ли я сама этого? Это, конечно, волнует, но, конечно, не хочу. Ничего страшного не будет, если я с ним пересплю разок!.. Но это, пожалуй, будет хуже, чем с размаху ножом».
