Жорж Сименон - Колокола Бесетра

Спал он беспокойно. Сиделка дважды вставала и накрывала его, но он помнит это очень туманно. Сейчас, хотя Рене лежит с открытыми глазами, что-то вроде тумана еще окутывает его тело и мозг.

Он не ощущает в голове той ясности, что прошлым утром. Впрочем, это очень приятное оцепенение. Он не знает, который час. Он ждет и только опасается, не проснулся ли он среди ночи.

Минуту, а может, и дольше, он прислушивается, заинтригованный каким-то монотонным шумом, знакомым и вместе с тем непонятным, и наконец догадывается, что это дождь: капли стучат по стеклам и стекают по оцинкованному желобу возле окна.

В Фекане, когда он был еще маленький и жил в небольшом домишке на улице Этрета, у них было принято собирать дождевую воду для стирки – мать говорила, что она очень мягкая, – в бочку, стоявшую на углу, и звук текущей воды всегда был для него особой музыкой.

Свою мать Рене помнит плохо. Помнит лишь, как она, больная, сидит в плетеном кресле у кухонной плиты, да еще ее кашель, который до сих пор звучит в ушах Ему было семь лет, когда она умерла от туберкулеза. Тогда многие умирали от этой болезни, как тогда говорили, что они страдают грудью.

Позже он был очень удивлен, когда отец говорил, что мать проболела только два года, а до этого гуляла с ним, как все другие матери, – сперва возила в коляске, потом водила за ручку по улицам и на пристань, если было не очень ветрено, а потом каждое утро отправлялась с ним в детский сад и к вечеру забирала его оттуда.

Могра жарко. Он весь покрылся испариной. Быть может, ему ввели какое-то новое лекарство, из-за которого он никак не может прийти в себя? Он изо всех сил пытается не заснуть снова, чтобы услышать церковные колокола, и надеется, что они, как вчера, пробьют шесть раз и полчаса будет в его полном распоряжении.

Шея затекла, и он с трудом поворачивает голову, чтобы убедиться, что Жозефа спит на раскладушке. В мутном желтоватом свете, проникающем сквозь застекленную дверь, он видит, что она мирно спит. Волосы закрывают ей часть лица, рот приоткрывается при каждом выдохе, создавая впечатление, что Жозефа то и дело надувает губы.

Всегда немного неловко смотреть на спящего человека, особенно если это женщина, которую ты едва знаешь. Когда Могра наблюдал за спящей Линой, его всегда охватывала нежность. Что-то, что ему не нравилось в ее лице, исчезало, возраст тоже, словно она вновь становилась маленькой девочкой, неопытной и беззащитной.

Жозефа расстегнула несколько верхних пуговиц халата, то ли умышленно, то ли во сне, и Могра различает голубоватое кружево комбинации, которая едва прикрывает грудь женщины. Она твердая, мясистая и вздымается в том же ритме, что и губы.

Жозефа лежит на боку, лицом к нему, засунув руку во влажное тепло между бедрами.

У Могра внезапно появляются эротические мысли. Лина тоже иногда так спит, чаще всего ближе к утру, и когда Могра ложился вместе с ней, его нередко будило частое дыхание жены, которое все ускорялось и, достигнув какой-то высшей точки, вновь затихало.

Может, и с Жозефой то же самое? Она более чувственна, чем м-ль Бланш, и явно нуждается в мужчинах. Должно быть, она встречается с ними днем и просто совокупляется, бурно и весело, не отягчая себя всякой сентиментальщиной

Он радуется, услышав церковные колокола, которые сегодня начинают звонить раньше часов. Интересно, он случайно проснулся в то же время, что и вчера, или для этого потребовался какой-то механический раздражитель?

Дышится ему немного с трудом. Но это не тревожит, даже напротив Если его болезнь прогрессирует, если появились осложнения, значит, прав он, а не они

А насчет Бессона вчера он, наверное, ошибся и теперь испытывает угрызения совести. Он предположил, что его жизнь строится на расчете, сделал из своего друга циничного честолюбца А может, окружающие придерживаются того же мнения о нем самом? Он тоже сделал блестящую карьеру, даже еще более головокружительную, если принять во внимание, с чего начинал он, а с чего Бессон

Разве кое-кто не уверен в том, что, покидая Фекан, он уже был полон решимости, что называется, покорить Париж?

Рене как завороженный продолжает смотреть на Жозефу, на ее руку, которую женщина, сама того не ведая, прижимает к низу живота. Он размышляет сразу о многом: о Жозефе, о женщинах вообще, о Лине, о молодом человеке из Фекана, который в шестнадцать лет купил свою первую трубку – не столько для того, чтобы придать себе уверенности, сколько потому, что она являлась для него символом.

Могра до сих пор не знает, откуда тогда или несколькими месяцами позже появилось у него это честолюбие, крайне удивившее его друзей. Он не только не собирался жить в Париже, где сроду не бывал, но его пугало одно лишь упоминание о столице.

Его цель была гораздо ближе и скромнее. Он связывал свое будущее с Гавром, куда иногда ездил на велосипеде, чтобы доболтаться по оживленным улицам и посидеть на террасе какого-нибудь кафе.

Юноша не останется в Фекане, не будет работать там корреспондентом газеты, удостоверение которой ему досталось по счастливой случайности. Нет, он поедет в Гавр и станет настоящим журналистом. Каждое утро, с трубкой в зубах, засунув руки в карманы, он, придя в редакцию, будет сидеть за столом, довольный собой, своей работой, в мире со всем белым светом.

Собственно, так и должно было случиться. Чтобы произошло иначе, потребовались две случайности.

Прежде чем приступать к задуманному, Рене должен был пройти военную службу. Но за несколько недель до явки на призывную комиссию внезапно заболел. Безо всякой на то причины сердце вдруг начинало учащенно биться, ноги сделались как ватные, а все тело покрылось потом.

Он отправился к доктору Валаброну, их домашнему врачу, который пользовал его мать. Мнения о докторе Валаброне были разные: большую часть своего времени он проводил за картами в кафе и совершенно за собой не следил.

Врач заверил его, что такие недомогания нередки у молодых людей, которые слишком быстро растут, и прописал несколько недель отдыха, а также принимать какие-то капли три раза в день.

Два месяца Могра только и делал, что читал, прогуливался медленным шагом, разглядывая суда в гавани, да посылал в газету местные новости, которые каждое утро узнавал в полицейском комиссариате.

Из этого периода в памяти сохранились всего две-три картинки, и одна из них такая: пляж, навязчивый гул прибоя, шорох его башмаков по гальке и крабы в лужах, оставшихся после отлива.

Когда Рене явился в мэрию на призывную комиссию, то был удивлен, что военный врач осматривал его дольше, чем других, с серьезным видом задал множество вопросов о матери, после чего признал негодным к службе.

– Этот майор-идиот! – отрубил Валаброн. – Я знаю, какой диагноз он поставил: врожденное заболевание сердца. Так вот: я присутствовал при твоем рождении и могу поклясться, что сердце у тебя самое что ни на есть здоровое.

В подробности Валаброн вдаваться не стал. Теперь уже ничто не удерживало Могра в Фекане, разве что отец, который пил все сильнее и с которым он виделся только во время еды.

Могра отправился в Гавр. Но главный редактор сказал, что штат у него заполнен, что, в общем-то, не было удивительно: всю газету делали три человека.

Тогда он поехал в Руан – тоже неудача и никаких надежд. Кроме Парижа, ничего не оставалось.

Рене не станет утверждать, что хотел оказаться в Париже. Напротив, он даже оттягивал эту поездку. Делал все, что мог, чтобы остаться в провинции и вести тихую жизнь, для которой, как ему казалось, он создан.

Но даже уже в Париже, разве не мечтал он стать когда-нибудь секретарем редакции, своего рода чиновником от журналистики, с раз и навсегда установленными часами монотонной работы?..

В большой палате началось движение, во дворе загремели мусорные баки. Могра старается не упустить даже маленькой частички этой просыпающейся жизни, которая не мешает ему перескакивать с одной мысли на другую, не отрывая глаз от Жозефы – только бы она поспала сегодня подольше!

Если он когда-нибудь поправится, станет более или менее нормальным, ему бы хотелось бы хотя бы разок заняться любовью с Жозефой, потому что она представляет собой один из двух типов женщин, которые его всегда привлекали. Но по какой-то непонятной причине он всю жизнь выбирал женщин другого, чуть ли не противоположного типа.

Быть может, женщины внушают ему страх? На первый взгляд именно этим и объясняется его поведение. Сам он убежден, что это объяснение ошибочно, однако в свои пятьдесят четыре года другого ему не придумать.

Он чувствует, что дело тут совсем в другом. Разве не смеялись его друзья, когда он признавался, что в его глазах женщина, невзирая на возраст и опытность, всегда обладает какой-то тайной, притягательностью, и когда он думает о любви, ему хочется определить ее словами из катехизиса: плотский грех?

Катехизис повлиял не только на его отношение к женщинам; он вспоминает тридцатилетнего аббата Винажа, который, собрав детей в ризнице, говорил: