Жорж Сименон - Колокола Бесетра

Они уже давно перестали ходить на площадь Бланш в кафе Графа. Никакой стабильной компании у них не существовало. Каждый шел своим путем, и сводили их вместе лишь случайности парижской жизни. Так вышло и на этот раз.

– Ну, как дела, что поделываешь?

Большинство из прибывших на церемонию захаживали в «Гран-Вефур», что под аркадами Пале-Рояля. Став главным редактором, Могра частенько завтракал там на первом этаже, где у него был свой столик. Однажды Бессон позвонил ему на службу.

– Ты можешь позавтракать со мной в следующую среду?

Могра согласился и больше об этом не думал, но, приехав в среду в ресторан, очень удивился, когда метрдотель сказал ему:

– Господа ждут вас наверху.

Ему приготовили сюрприз. Пьер Бессон собрал несколько старых друзей, из тех, что удержались на плаву, чтобы отпраздновать его орден. Было решено, что присутствовать будут только мужчины.

По чистой случайности драматург Марель, который никому ни в чем не мог отказать, выходя из такси, столкнулся с одной из самых кровожадных и уродливых французских журналисток. Дорой Зиффер, занимавшейся в крайне левой газете судебными отчетами и одновременно театральными рецензиями.

– Торопитесь? – бросила она ему.

Он рассказал ей о завтраке-сюрпризе. Она была примерно их возраста и в свое время сотрудничала в «Бульваре».

– Можно я поднимусь ненадолго вместе с вами?

В результате Дора, понятное дело, уселась за стол. Когда уже подали ликеры, кто-то заметил:

– Кстати, нас за столом тринадцать человек.

Дальше началась полная неразбериха. Настал момент, когда после обильной трапезы и не менее обильных возлияний все розовеют и начинают говорить одновременно.

– А почему бы нам не собираться здесь каждый месяц?

– Завтрак тринадцати!

Никто тогда особенно не верил, что эта мысль воплотится в жизнь. И тем не менее традиция сохранилась на долгие годы. Был среди них и Жюблен – тот самый Жюблен, который всегда то ли говорил серьезно, то ли шутил, был то ли гением, то ли паяцем. Так, во всяком случае, полагали в «Гран-Вефуре», пока с ним не случился удар.

Все полагали, что он не женат, ведет богемный образ жизни где-нибудь в меблированных комнатах или в живописном беспорядке холостяцкой квартиры.

В больнице, куда его доставили, все были крайне удивлены, когда откуда-то появилась толстушка лет сорока, скромно одетая, и спросила:

– Где мой муж?

Оказалось, что Жюблен не только был женат, но жил во вполне буржуазной квартире на улице Рен, недалеко от Монпарнасского вокзала.

Могра заходил туда раза два, не больше. В первый раз он пришел слишком рано. Жюблен, который еще не свыкся со своим положением, не хотел никого видеть, тем более старых друзей.

Могра до сих пор помнит маленькую гостиную, оклеенную обоями в цветочек, какое-то растение в кадке в углу и г-жу Жюблен, которая вполголоса объясняла:

– Не нужно его сердить. Он очень признателен, что вы справляетесь о нем, но предпочитает находиться в одиночестве. Ничего, потихоньку привыкнет.

Она произнесла это с необъяснимой безмятежностью.

– Быть может, позже он снова начнет испытывать потребность в общении...

Жюблен был женат уже двадцать лет, и никто об этом даже не подозревал. У этого полуночника, завсегдатая кафе Графа, Липпа, «Двух макак», было тихое прибежище, квартира, которая прекрасно подошла бы какому-нибудь скромному служащему. Была у него и жена – из тех, что ходят по утрам за покупками в ближайшие магазинчики и с виду ничем не примечательны.

Второй раз Могра пришел на улицу Рен со вполне определенной целью. Он знал, что с деньгами у Жюблена туго. Семья жила лишь на скудные авторские гонорары. И Могра вспомнил о так называемой Парижской медали, которой сопутствует чек на миллион старых франков и которая раз в год вручается муниципальным советом какому-либо литератору, художнику или скульптору.

Несколько телефонных звонков – и дело было в шляпе. Могра хорошо помнит, как во второй раз оказался перед дверью квартиры Жюблена. Где-то в глубине еле слышно зазвенел звонок. Дверь бесшумно распахнулась, и г-жа Жюблен, вытирая руки о фартук, удивленно уставилась на гостя, явно его не узнавая.

Могра помнит всю сцену до мельчайших подробностей, не хуже, чем то утро в Фекане. Этот визит пришелся на начало зимы: было часов пять, на улице шел дождь, уже начали зажигаться фонари и витрины, и прохожие напоминали черные тени. На площадке было темно. В гостиной горела лишь одна лампа, распространяя оранжевый свет. Внезапно Могра услышал показавшийся ему незнакомым голос:

– Входи.

Это был Жюблен, который выехал из кабинета на инвалидной коляске. Его ноги были укрыты клетчатым пледом. Могра показалось, что калека смотрит на него только одним глазом, и ему стало немного не по себе. Г-жа Жюблен встала рядом с мужем, словно желая его защитить.

– Ну как ты, старина?

В глазу инвалида промелькнула искорка. Выражение его лица было не скорбное, а ироничное и хитроватое.

– Тебя так потряс мой скелет?

Могра понял не сразу: кое-какие согласные Жюблен проглатывал, отчего его речь была невнятной.

– Я пришел, чтобы...

Через открытую дверь был виден кабинет, где в камине горели поленья. В комнате царил полумрак, по углам прятались черные тени. Несколько мгновений Могра видел лишь перекошенное лицо Жюблена.

– Я пришел, чтобы сказать тебе, что Париж...

Поэт тут же насмешливо подхватил:

– Неужели Париж наградил меня медалью?

– Вот именно.

– Значит, я уже дошел до ручки... Да ты не дергайся, я этого ждал. Очень мило со стороны этих господ, ведь я ничего для них не сделал. Жалко, что они всегда спохватываются в последний момент. Вспомни-ка список лауреатов...

– Не утомляй себя, Шарль, – проговорила жена.

Никто из его друзей никогда не звал его Шарлем. Честно говоря, его имени никто и не знал, поскольку на обложках книг его не было.

– Их медаль-это нечто вроде мирского последнего причастья. Но я отказываться не стану. Жене деньги пригодятся...

Жюблен скончался весной, и только тогда все узнали, что он написал левой рукой, сидя в этой заурядной, чуть ли не смешной квартирке – свои лучшие стихи. Лучшие не только для него: многие, и таких с каждым годом становится все больше, утверждают, что это лучшие стихи последнего пятидесятилетия.

Он провел пять лет в обществе ничем не выдающейся жены и все это время размышлял, перелистывал свой альбом с картинками, поглядывая на серые дома напротив и прислушиваясь днем к шуму автобусов и такси на улице Рен, а ночью – к свисткам паровозов на Монпарнасском вокзале.

Его жена до сих пор живет в той же квартире, где ничего не изменилось, где каждая книга, каждая вещь остались на том же месте, не исключая и трубки, которую она для него набивала и раскуривала. Инвалидная коляска продолжает стоять в излюбленном уголке ее бывшего хозяина.

Она сама зарабатывает себе на жизнь. Могра хотел было пригласить ее к себе в редакцию, он нашел бы ей подходящее место. Другие тоже пытались как-то ей помочь. Она вежливо, со смущенным видом благодарила и отказывалась.

Она предпочла устроиться кассиршей в магазин на той же улицы, в сотне метров от дома, от этих нескольких десятков кубометров неподвижного воздуха, куда приходил Жюблен, устав от скитаний по кафе, и где он всегда находил ее.

Разве мог Могра признаться Бессону, что он завидует судьбе их друга? Где-то сейчас Лина? Впрочем, это не важно. Если она пьет, это тоже не имеет значения.

В его жизни нет улицы Рен. Нет пухленькой и очень заурядной жены, которая ходит по утрам за покупками в соседние лавки. Нет у него и книг, нет стихов, которые люди будут читать и после его смерти.

Зря Бессон заговорил с ним о Жюблене.

Могра, сам того не замечая, закрыл глаза. Не заметил он И того, что м-ль Бланш, обеспокоенная его долгой неподвижностью, склонилась над ним. Он лишь вздрогнул, когда она тихим, пресекающимся голосом спросила:

– Вы плачете?

Глава 5

Когда накануне вечером Жозефа, полагая, что он уже спит, стала расстегивать под халатом лифчик, последней его мыслью было: «Только бы вовремя проснуться!»

Веки у него уже слипались. Ну разве не удивительно: едва он с облегчением избавился от одной рутины, как тут же почувствовал желание установить новую? Дневные часы теснят друг друга, и каждый отмечен либо утренним туалетом, либо процедурами, либо визитами врачей, либо хождением больных по коридору. Некоторые из них более приятны, другие менее.

С тех пор как Могра здесь лежит, лучшим для него моментом было пробуждение в пятницу утром, те полчаса, что он провел, прислушиваясь к звону колоколов и звукам больницы.

Ему хочется, чтобы эти ничем не замутненные полчаса повторялись каждое утро и принадлежали только ему.

Спал он беспокойно. Сиделка дважды вставала и накрывала его, но он помнит это очень туманно. Сейчас, хотя Рене лежит с открытыми глазами, что-то вроде тумана еще окутывает его тело и мозг.