Жорж Сименон - Плюшевый мишка
Она мечтала, что, когда ее сын станет врачом, он поселится в Версале, как доктор Бенуа, который прежде жил на их улице; его видели часто, он всегда куда-то спешил с коричневым докторским саквояжем.
Когда у него с Кристиной была одна-единственная комната на улице Королевского Брата, мать навещала их каждую неделю и всегда приносила маленький пакет – кофе, сахар, шоколад, несколько ломтиков ветчины.
В доме у сквера Круазик она еще бывала довольно часто, но тогда она уже приносила только лакомства для детей. Пенсия, которую она получала от правительства, была довольно скромной. Как только представилась возможность, Шабо стал давать ей ежемесячную дотацию – в конце концов она согласилась, так как это не шло вразрез с ее принципами.
– Ты ведь знаешь, что мне ничего не нужно, а у тебя дети, и тебе надо еще обзавестись своей клиентурой...
На худой конец, она еще могла смириться с тем, что в угоду своему честолюбию он стал профессором. Но простить ему клинику на Липовой улице и квартиру на Анри-Мартэн не смогла; туда она зашла всего раз и за все время своего посещения почти не разжимала рта, с презрением разглядывая шелковые шторы, ковры, обстановку и картины.
– Ну что ж, дети мои! Что бы там ни было, желаю вам счастья!
Иногда Кристина, пока девочки еще не выросли, возила их в Версаль. С Давидом туда ездили уже не так часто, потому что жизнь усложнилась.
– Как было бы хорошо, мама, если бы вы сами приезжали к нам, – говорила Кристина.
– Не хочу позорить вас, доченька. Если ваши друзья увидят меня, они примут меня за одну из ваших служанок. Нет уж, я свое место знаю и ставлю его выше вашего.
Жан Шабо был уверен, что она никогда не оставит старую квартиру; она сохраняла все на старых местах, как в музее. Он умолял ее, чтобы она позволила ему внести хоть какие-нибудь улучшения, например оборудовать ванную, установить электропечь, позднее он заговорил о телевизоре.
– До сих пор я жила без всякой этой механики и намерена обходиться без нее до самой смерти.
С тем же успехом он настаивал, чтобы она наняла служанку. Она не согласилась даже на телефон:
– На что он мне? Я никому не собираюсь звонить, да и мне никто звонить не станет.
– Ну, а вдруг тебе станет плохо...
– Тогда я постучу в потолок палкой твоего отца.
Соседка сверху сообразит, в чем дело.
Радио на столе, которое она только что выключила, не было его подарком. Да она ничего от него и не взяла бы. Она открыла для себя одно семейство, родственников по матери, ему неизвестных, он только изредка краем уха слышал обо всех этих Нику, Папе и Варнье. Одни из них жили в Версале и в Париже, другие, молодые, обосновались в Северной Африке.
Все они зарабатывали жалкие крохи, и мать сильнее всего привязалась к тем, кого судьба особенно преследовала. Она знала все их семейные драмы, знала, кто потерял работу, знала, что у одной из внучатых племянниц рак, а у другой – преждевременные роды и ребенок-инвалид.
Она навещала тех, кто жил не слишком далеко от нее, теперь она им приносила маленькие пакеты, а остальным писала длинные письма; вот и сейчас у нее на столе лежало неоконченное письмо.
– Еще стопочку... Пей, пей! Твой отец всегда выпивал две...
– Разве папа пил?
Она разом посуровела:
– Уж не воображаешь ли ты, что твой отец был пьяницей? Ни разу за всю нашу совместную жизнь – слышишь: ни разу! – не пришел он домой пьяным. Да я бы этого и не допустила. Он выпивал одну рюмку в кафе, в дружеской компании, да и заходил он туда не столько ради игры в карты, а потому что любил поговорить о политике. Он был апостолом истины! Ради своих идей он пожертвовал всем.
Пронзительным взглядом она дала ему понять, как огромна разница между его отцом и им самим.
– Немного вина за обедом, как у всех принято, а вечером, За чтением газет – две рюмочки...
Он не решился попросить у нее разрешения зайти в свою бывшую комнату – он знал, что и там ничего не изменилось: те же обои в розовых и голубых цветах, та же этажерка, на которой все в том же строгом порядке стоят его школьные учебники и призы.
Зачем он пришел сюда в этот вечер? Только что, сидя за рулем, он не понимал зачем, даже не задавался таким вопросом. Но теперь, когда вроде бы нашел ответ, у него перехватило горло.
Разве его приход – не прощальный?
– Знаешь, мама...
Старуха бесстрастно смотрела на него в упор. Он боролся с желанием сказать ей. Лучше было бы оставить письмо.
– Ну, что ты хотел мне сказать?
Казалось, она смягчилась. Может быть, она ждала, что он наконец-то признается в том, что, несмотря на видимые успехи и деньги, он несчастен? И тогда она пожалела бы его.
Нет, в этом он не способен сплутовать, даже ради того чтобы его пожалели. Да и не жалость ему нужна. Он написал бы ей совсем о другом, но вот о чем – уже улетучилось из головы. При всем желании он не мог уловить свою мысль.
Его осенило, когда он глядел на отцовское кресло, на стойку с трубками, на книги в потрепанных переплетах, когда он думал о своей детской комнате и видел перед собой стол с очками, служившими по очереди обоим супругам.
На какой-то миг мысль блеснула и проявилась, уплотнилась, обрела форму. Ему казалось, будто он сам видел, как отец вернулся с улицы в последний раз, но в действительности сцена разыгралась без него: он был в школе.
Он собрал обрывки истины, прошлое и настоящее, и каким-то чудом, как это бывает при вынесении сложного диагноза, все сложилось в одну картину. Он был настолько близок к открытию, что уже, казалось, ухватился за путеводную нить, не отдавая себе отчета в том, какая горестная гримаса исказила его лицо.
– Да что с тобой, Жан? Ты болен?
– Нет.
– Ты уверен, что это не сердце? Сколько врачей умирает от сердца, сплошь и рядом...
– Да нет же, мама.
Она была раздосадована, что исповедь не состоялась:
– Ты в самом деле чувствуешь себя нормально?
– Уверяю тебя.
– Может быть, какие-нибудь неприятности дома? Или неладно с работой?
Ему удалось выдавить из себя улыбку. Все его трудности ничего не стоят, в глазах матери, по сравнению с несчастьями, которые так и сыплются на головы ее внучатых племянников и племянниц: еще бы – безработица, рак, ненормальные дети...
– Кристина не заходила к тебе в последнее время?
– Нет, с Нового года не заходила. Давид прислал мне открытку на день рождения.
Это удивило его – ему казалось, что сын и не подозревает о существовании бабушки.
– Мне пора...
Он вытащил из кармана бумажник.
– Нет-нет, сын... Мне хватает с избытком, ты ведь и так присылаешь мне каждый месяц...
Он не сам посылал ей деньги, этим занималась Вивиана, одновременно уплачивая по чекам всем поставщикам. И мать знала об этом, видя чужой почерк на переводе.
Тем не менее он положил на стол несколько кредиток:
– У тебя ведь есть внучатые племянники, которым это может пригодиться...
Может быть, зря он так делает? Но он поступал так каждый раз, и до сих пор ее это не задевало; напротив, несмотря на все свои протесты, она казалась скорее довольной. Он заметил, что она слегка побледнела. Но, может быть, деньги здесь ни при чем. Устал он ужасно. Никогда еще не чувствовал себя таким усталым, должно быть, это видно по нему, ведь недаром в этот день, с самого утра, все беспокоятся о его здоровье, даже мать.
– Наверное, я тебе уже говорила об этом, – прошептала она, – но людям моего возраста часто случается повторять одно и то же, а я не хочу, чтобы ты забыл, не хочу, чтобы ты допустил распродажу на аукционе этих документов; я говорю о бумагах твоего отца. Они в верхнем ящике комода. Там же его военный билет и фотография в форме драгунского унтер-офицера. Помнишь ее? Ты всегда просил, чтобы я тебе ее показала, а однажды ты захотел к Новому году кавалерийскую трубу...
– Спокойной ночи, мама...
– Спокойно ночи, сынок.
Он не посмел обнять ее за плечи, ведь раньше он никогда этого не делал, он только расцеловал ее в обе щеки и стал спускаться по лестнице.
Наклонясь через перила, она не забыла напомнить ему, как сорок лет назад, когда он уходил в школу:
– Осторожно, не хлопай дверью.
И он, задрав голову, прошептал:
– Хорошо...
Не надо было ему приходить. Это его взволновало – нет, не то, что он навестил мать, а то, что ему пришло в голову зайти к ней. Он снова попытался восстановить ход своих мыслей – тех, что перебирал, когда ехал с улицы Анри-Мартэн по Булонскому лесу. Не напал ли он случайно на след?
Неужели он и вправду обнаружил нечто тайное – ну хотя бы отправную точку для дальнейших открытий? На какой-то миг он, казалось, уловил неуловимое, и, может быть, его еще озарит. После водки во рту остался неприятный привкус. Хотелось коньяку. И, поскольку он себе в этом признался, он уже искал для себя оправданий, припоминал кафе на соседней улице, название он позабыл, где его отец встречался с друзьями.
