Жорж Сименон - Плюшевый мишка
5.
Посещение Версаля и картежник с фиолетовым лицом
За тридцать лет улица едва ли изменилась, серые дома старели не спеша. Он еще издали заметил бензоколонку, возможно, рядом был и гараж. А вместо бакалейной лавки, куда он бегал за конфетами, появилась витрина холодильников и электроприборов.
Раньше на дверях дома висела эмалевая табличка с надписью: «Аристид Тилькен, дипломированный переводчик» – и то ли из-за непонятного слова «дипломированный», то ли из-за того, что у жильца были остроконечные усы, Шабо долго боялся его. Теперь была другая табличка, около звонка, где на меди было выгравировано: «М-ль Мулон, профессор сольфеджио».
Мадмуазель Мулон сменила Тилькена на втором этаже, а владельцы дома, или их дети, по-прежнему жили на первом. Его квартира, квартира его родителей, находилась на третьем, их окна в этот вечер были освещены, как в прежние времена, скудным печальным светом, этот свет удручал его каждый раз, когда он возвращался домой затемно.
Он чуть было не дернул за ручку звонка, совершенно позабыв, что теперь это всего лишь украшение, что выше расположены кнопки электрических звонков с именами жильцов. Он заколебался – стоит ли вынуждать мать спускаться вниз по лестнице ради его совершенно бессмысленного прихода. Он ничего не принес с собой. И не надеялся ничего найти для себя здесь, потому что в этом месте шансов обрести поддержку у него меньше, чем в каком угодно другом. С чувством стыда он оставил машину за углом улицы.
Наконец он решился и надавил на кнопку звонка, знакомым, пришедшим из детства движением задрал голову. Прежде чем спуститься, мать бесшумно и настороженно открыла окно и выглянула, стараясь в темноте разглядеть посетителя.
– Кто там? – спросила она наконец.
– Это я, мама.
– Сейчас иду.
И он, по старой памяти:
– Брось мне ключ.
Она пошла за тряпкой, чтобы завернуть ключ, и через мгновение ключ упал у его ног. Он поднялся по лестнице, ориентируясь на полоску света под дверью второго этажа. Дверь на третьем открылась. Мать перегнулась через перила:
– Что-нибудь случилось? Ты с дурной вестью?
– Нет. С чего ты взяла?
Ступив на площадку, он нагнулся, чтобы расцеловать ее в обе щеки, она от природы была маленькая и с годами все уменьшалась. Его приход скорее встревожил ее, чем обрадовал.
– Входи. Раздевайся. У меня жарко. Чем больше старею, тем больше зябну. Каким это ветром тебя занесло?
Он солгал – то ли из жалости, то ли для простоты:
– Я проезжал через Версаль.
– Один?
– Да.
– А как же секретарша? Разве не она возит тебя?
Однажды мать заметила из окна Вивиану, ожидающую его в машине.
– А это кто? – спросила она тогда.
– Моя секретарша.
– Ты что, всюду берешь ее с собой, и она так и торчит в машине? Даже когда ты посещаешь своих клиенток?
– Как правило, я не езжу к больным на дом.
Он пытался объяснить ей, что, когда устает, ему делается как-то не по себе за рулем и он избегает вести машину сам. Но мать ему не поверила, чего он, собственно, и ждал.
– Знаешь, мне это не интересно. Это твое дело, разве не так? Лишь бы это устраивало твою жену.
Может быть, ему захотелось побыть в прежней обстановке? Здесь было еще меньше перемен, чем на улице. Все осталось так, как после смерти отца: у окна вольтеровское кресло, стойка для трубок, трубки – одна пенковая, с длинным чубуком из дикой вишни, две гнутые, и еще одна, глиняная, изображающая зуава, – эту отец не курил никогда...
Ворчала угольная печь, тихонько наигрывало радио над неоконченным письмом, рядом – флакончик фиолетовых чернил, пара очков в металлической оправе: раньше очки принадлежали отцу, а впоследствии ими стала пользоваться мать.
– Ты пообедал?
Он опять солгал.
– Знаешь, – продолжала она, – я ведь, как всегда, обедаю рано, и когда большинство людей садятся за стол – все позже и позже, не понимаю, что это за привычка, – у меня к этому времени уже и посуда перемыта.
Он твердо знал, что в кухне, дверь в которую была открыта, но свет из экономии не горел, все убрано на свои места.
– Твой отец, когда еще выходил из дому, думал, что я нарочно устраиваю ранний обед, чтобы он не засиживался в кафе с друзьями. А как поживают дети?
– Хорошо, спасибо.
– А жена?
– У нее тоже все хорошо.
– Налить тебе рюмочку?
Она бы обиделась, если бы он отказался. Достала из буфета графин с водкой, знакомый ему с давних пор.
В те времена, когда она еще варила варенья, в водку обмакивали кружки тонкой прозрачной бумаги – она называлась «ангельская кожа» – и ими закрывали банки, а сверху накладывали пергамент и обвязывали горлышко шпагатом. Эту часть работы обычно делал он, и ему живо вспомнился особенный запах водки, которую открывали также в тех редких случаях, когда отец приводил в дом приятеля или когда рабочие приходили что-нибудь чинить.
Стопки были крохотные и такие тонкие, что просто чудо, как им удалось уцелеть после стольких лет.
– Ты плохо выглядишь, сынок.
И она туда же! Впрочем, он так и думал, что она заметит.
Она разглядывала его острым, почти медицинским взглядом, пытаясь распознать, что он скрывает от нее.
Он был самым обыкновенным ребенком, она – самой обыкновенной матерью. И все же в этом доме, так же как много лет спустя на улице Королевского Брата, он был несчастлив, ему было как-то не по себе. Никогда он не чувствовал, что это его дом. Конечно, он жалел отца, не встающего с кресла. Мать говорила ему: – Твой отец болен.
А когда он хотел побольше узнать об отцовской болезни, таинственно добавляла:
– Это у него с головой. Ты не поймешь. Врачи и те не понимают.
Но врачи не ходили к нему. Ни один. Разве что перед самой смертью. Может быть, она консультировалась у них? И поскольку отец тяжело болел, мальчик не должен был шуметь, должен был всегда молчать, не противоречить больному, быть первым учеником в классе, есть что дают, даже телячью голову – блюдо, вызывавшее у него отвращение, но отец требовал, чтобы его готовили не реже двух раз в неделю.
Мать посвятила свою жизнь инвалиду, и благодаря этому ее считали чуть ли не святой, и все продавцы квартала твердили ему об этом, покачивая головами с восхищением и сочувствием.
– Где у него болит, мама?
– Повсюду и нигде.
– Он и в самом деле не может ходить?
– Он пошел бы, если б прошла голова.
Странная болезнь отца беспокоила его. Отец одного из товарищей по классу лечился в санатории; у другого – погиб в уличной аварии. Он был единственным, у кого отец, с виду совершенно здоровый человек, неподвижно сидел в кресле.
Позже он много думал об этом, может быть, из-за этой семейной тайны он и выбрал медицину, а не юриспруденцию, хотя в те времена при виде крови ему делалось дурно.
Отец умер, когда Жан поступил на медицинский факультет. И если сначала он хотел изучать психиатрию, то, может быть, именно потому, что намеревался объяснить загадку последних лет жизни отца?
Он так и остался бы в психиатрии, если б не узнал, что открывается вакансия практиканта на акушерском отделении в больнице Брока. Он только что женился. Семья еле сводила концы с концами. Он подготовил конкурсную работу в рекордный срок.
– Твоя клиника по-прежнему процветает?
С тех пор как од приобрел клинику, мать упорно притворялась, будто думает, что его деятельность ограничивается одной работой в клинике. Он, со своей стороны, также наблюдал за матерью, пытаясь проанализировать их отношения.
Когда он был маленьким, она, вероятно, любила его, как всякая мать, и если почти не выказывала своей любви, то это можно объяснить тем, что ее муж также требовал к себе внимания, и хотя неподвижно пребывал в своем кресле, тем не менее заполнил собой всю квартиру.
Не этого ли Огюст Шабо и добивался? Мир изгнал его. Друзья предали. Чтобы покарать их и уязвить своим презрением, он укрылся в четырех стенах и стал мучеником.
Вместо того чтобы возмущаться или озлобиться, мать неожиданно приняла несчастье как удачу. Наконецто целиком в ее распоряжении находился человек, который ничего уже больше не мог делать сам и полностью от нее зависел. Разумеется, преданность ее была вне сомнения. В глазах всего квартала она была святой женщиной, да и сама считала себя таковой.
Поскольку они были бедны, то бедность превратилась в добродетель. И если ее муж боролся ради несчастных – угнетенных, как тогда говорили, то сама она исповедовала все возрастающую ненависть ко всем богачам без исключения:
– Невозможно разбогатеть и при этом сохранить чистую совесть.
Сотни раз слышал он эти слова и все-таки предал веру своей матери, все-таки стал богачом. По ее глубокому убеждению, всякий человек, если он живет в определенном квартале и ведет определенный образ жизни, имеет слуг и определенным образом одевается, – уже богач.
Она мечтала, что, когда ее сын станет врачом, он поселится в Версале, как доктор Бенуа, который прежде жил на их улице; его видели часто, он всегда куда-то спешил с коричневым докторским саквояжем.
