Филлис Джеймс - Маяк
Сейчас все это уже не имело значения. Она влюбилась. Тремлетт пробудил ее к жизни, за которую она ухватилась с упрямой решимостью человека, прежде этой жизни лишенного. Она не собиралась выпускать ее из рук, а это означало, что она не собирается выпустить из рук и его — Денниса. Но он убеждал себя, что сам не хочет, чтобы она его отпустила. Ведь он ее любит. Если это не любовь, то как же еще можно это назвать? Ведь и в нем проснулись чувства и ощущения, прямо-таки пугающие своей силой: чисто мужской триумф обладания, благодарность за то, что он может дать — и получить — такое наслаждение, нежность, уверенность в себе, освобождение от страха, что одинокий секс — единственное, что ждет его в будущем, единственное, на что он способен, единственное, чего он заслуживает.
Но сейчас, когда он лежал на траве, ощущая приятную усталость после соития, его вдруг снова охватило волнение. Опасения, надежды, планы теснились в его голове, наталкиваясь друг на друга, словно шарики лотереи. Он знал, что нужно Миранде: брак, свой домашний очаг, дети. Он убеждал себя, что и он этого хочет. Она просто излучала оптимизм, тогда как ему все это представлялось далекой, несбыточной мечтой. Когда они говорили об этом, он выслушивал ее планы, стараясь их не разрушить, однако разделить ее веру в успех он не мог. Когда Миранда изливала ему свои мечты, рисуя картины воображаемого счастья, он с тревогой сознавал, что она на самом деле вовсе не знает своего отца. Казалось странным, что она, дочь Оливера, всю жизнь жившая с ним вместе, объехавшая с ним весь мир, гораздо меньше знает о сущности этого человека, чем узнал он всего лишь за двенадцать лет. Тремлетт понимал, что Оливер ему недоплачивает, нещадно его эксплуатирует, не полностью ему доверяет, если речь не идет о совместной работе над очередным романом. Но ведь зато он так много получил, работая с ним: возможность уйти от шума, от насилия, от унизительной должности учителя в единой средней школе перенаселенного бедняцкого района, а затем — от неопределенности и нищенских заработков нештатного литредактора; а что уж говорить об удовлетворении от участия, пусть даже малого и непризнанного, в творческом процессе, когда видишь, как множество несвязных мыслей связываются друг с другом и объединяются в роман. Деннис редактировал придирчиво: каждая четкая буква, каждое вписанное в текст добавление и каждое вымарывание доставляли ему прямо-таки физическое наслаждение. Оливер не разрешал издательским литредакторам править его рукописи, и Деннис понимал, что на самом деле его работа выходит далеко за пределы простого редактирования. Оливер ни за что их с Мирандой не отпустит. Никогда.
Он задавал себе вопрос о том, насколько возможно будет и дальше продолжать эти их отношения. Они могли бы что-то придумать, чтобы продлить краденые часы. Продлить свою тайную жизнь, которая помогала легче переносить все остальное. Из-за того, что их связь была плодом запретным, секс дарил Деннису особую остроту ощущений. Однако и это казалось невозможным. Даже сама мысль об этом была предательством: он предавал любовь Миранды, ее доверие к нему. Вдруг на память ему пришли давно забытые слова, строки стихотворения… Кто это был — поэт Джон Донн?
Кто в безопасности такой, как мы с тобой сейчас?Кто может нас предать с тобой? Увы, один из нас!
Даже сейчас, когда он лежал, ощущая тепло ее обнаженного тела, предательство проскользнуло в его мысли и свернулось там тяжелыми кольцами, словно спящая змея, изгнать которую оттуда невозможно.
Миранда подняла голову. Она знала, пусть только отчасти, о чем он думает. Таково пугающее свойство любви: он чувствовал, что отдал Миранде ключи от своих мыслей, и теперь она могла входить туда, как только ей заблагорассудится.
— Дорогой, все будет хорошо, — сказала она. — Я знаю, ты беспокоишься. Не надо. Ни к чему. — И снова повторила с настойчивостью, граничившей с упрямством: — Все будет хорошо.
— Но ведь мы нужны ему. Он от нас зависит. Он нас не отпустит. Он не допустит, чтобы наше счастье перевернуло все его существование, нарушило установившийся образ жизни, то, как он работает, то, к чему он привык. Я знаю, некоторым людям такая перемена пошла бы на пользу, только не ему. Он не способен измениться. Как писателя это его сломает.
Миранда приподнялась на локте и посмотрела на Денниса:
— Но, дорогой, это же смешно! И даже если бы ему пришлось бросить писать, неужели это было бы так ужасно? Некоторые критики давно говорят, что он уже создал свои лучшие работы. Да и все равно, ему не придется обходиться без нас. Мы сможем жить в твоей квартирке, хотя бы поначалу, и каждый день ходить к нему. Я найду хорошую экономку, чтобы она жила в Кенсингтон-Хаусе и он не оставался один в доме по ночам. Он даже может счесть, что так ему удобнее. Я знаю, как он тебя уважает, и, мне думается, он к тебе очень привязан. И он захочет, чтобы я была счастлива. Я же его единственная дочь. Я люблю его. А он любит меня.
Деннису было очень трудно заставить себя сказать ей правду. Однако в конце концов он все-таки решился и медленно произнес:
— Мне кажется, он не любит никого, кроме себя. Он — трубопровод. Чувства протекают через него. Он может их описывать, но не способен ничего чувствовать, во всяком случае, по отношению к другим людям.
— Но, дорогой, это вовсе не так. Вспомни всех его героев: какое разнообразие характеров, какая глубина? И все рецензии говорят об этом. Он не смог бы так писать, если бы не понимал характера своих персонажей и не сочувствовал им!
— Конечно, он сочувствует своим персонажам, — ответил Деннис. — Его персонажи — это он сам!
Миранда потянулась к нему и легла сверху, глядя прямо ему в глаза; ее груди, покачиваясь, почти касались его щек. Но вдруг она словно застыла. Он взглянул ей в лицо, теперь поднятое кверху, и увидел, что оно стало серым, как гранит, и словно окостенело от страха. Неловким движением он высвободился из-под нее и схватился за джинсы. Потом тоже посмотрел вверх. На миг сбитый с толку, он сначала ничего не увидел, кроме какой-то фигуры, черной, зловещей и неподвижной, словно вросшей в самый гребень верхнего утеса: эта фигура заслоняла свет. Но вот действительность вступила в свои права. Фигура обрела реальные черты и стала узнаваемой. На гребне стоял Натан Оливер.
5
Марк Йелланд приехал на остров Кум уже в третий раз и, как и в предыдущие свои приезды, попросил поселить его в Маррелет-коттедже, самом северном из коттеджей на северо-восточном берегу. Хотя коттедж стоял несколько дальше от края отвесной скалы, чем «Атлантик», он тоже был построен на возвышении и перед ним открывался один из самых замечательных на острове пейзажей. В свой первый приезд сюда — это было два года назад — Йелланд пенял сразу же, как только вошел в укрытую каменными стенами умиротворенность этого коттеджа, что он наконец-то отыскал место, где повседневные волнения его полной опасностей жизни могут на две недели его оставить и он будет способен обдумать свою работу, свои отношения с людьми и свою жизнь в покое, которого не знал ни на работе, ни дома. Здесь он оказался свободен от проблем — как значительных, так и тривиальных, — которые ему приходилось решать изо дня в день. Здесь ему не нужен был ни офицер охраны, ни бдительные полицейские. Здесь он мог спать по ночам, оставив дверь незапертой, а окна — открытыми небу и морю. Здесь не было ни вопящих голосов, ни лиц, искаженных ненавистью, ни писем, которые опасно вскрывать, ни телефонных звонков, угрожавших ему смертью, а его семье — всяческими бедами.
Он приехал вчера, взяв с собой только самые необходимые вещи и несколько тщательно отобранных компакт-дисков и книг: только на Куме он мог располагать временем, чтобы слушать музыку и читать. Его радовала относительная уединенность коттеджа, и в прошлые приезды сюда он за две недели отдыха ни с кем не сказал ни слова. Еду ему доставляли согласно его письменной инструкции, которую он вместе с пустыми судками и термосами оставлял на крыльце; у него не было ни малейшего желания присоединяться к другим гостям острова, чтобы участвовать в официальных обедах в Кум-Хаусе. Одиночество стало для него открытием. Ему никогда даже в голову не приходило, что полное одиночество может принести не только удовлетворение, но и исцеление. Впервые приехав сюда, он задавался вопросом, сможет ли выдержать такое, но хотя уединение побуждало к самоанализу, это приносило скорее чувство освобождения, чем боль. И он возвратился к травмам профессионального существования изменившимся, хотя в чем именно и как, он объяснить бы не смог.
Как и в прошлый раз, он оставил в лаборатории весьма компетентного заместителя. Согласно установлению министерства внутренних дел, глава лаборатории или его заместитель, имеющие специальный допуск, всегда должны находиться на месте или быть достижимы по телефону; его заместитель — человек опытный и надежный. Конечно, какая-нибудь критическая ситуация непременно возникнет — без этого не бывает, — но заместитель, несомненно, справится, ведь справляться ему придется всего две недели. И только в случае крайней необходимости он позвонит Йелланду в Маррелет-коттедж.
