Ипполит Рапгоф - Тайны японского двора
Мистер Велингс методически вынул из кармана записную книжку и медленно записал адреса, несколько раз переспросив фамилии и номера домов. Потом, так же молча, англичанин подал барону свою сухую руку и направился к выходу.
Его примеру последовал виконт.
— Однако, надо написать письмо к дяде, на тот случай, если этот проклятый принц меня убьет, — сказал барон, оставшись один. — Попрошу дядю, чтобы он принял мать мою под особое покровительство.
С этими словами барон направился к письменному столу.
— Но как писать ему? Что я ему напишу? Какие выставлю причины?
Эти мысли тревожили барона.
Письмо не клеилось.
Несколько писем барон начинал, затем комкал и бросал в корзину.
— Нет, не буду писать. Лучше пройду к принцессе, — решил он. — Но удобно ли? Быть может, она сейчас объясняется с братом?
Барона влекло к Хризанте.
К нему возвратилось его прекрасное настроение духа.
Он как будто совсем забыл о предстоящей дуэли.
Подойдя к письменному столу, он снова принялся за письмо к дяде.
Начав издалека, он мало-помалу откровенно рассказал ему всю историю, со дня первой встречи с принцессой до предстоящей дуэли включительно. Но просил не говорить ни слова матери, так как имеет твердое убеждение, что дуэль кончится ничем.
Запечатав конверт и надев цилиндр, барон вышел из своего номера.
Его тянуло на улицу.
Было всего 8 часов утра.
Бульвары поражали своим относительно пустынным видом..
Париж в раннее время дня принимает совершенно иную физиономию.
Беспорядочный Париж ночи с его хулиганами-макро и сутенерами днем носит совершенно иной вид.
Часов в десять, одиннадцать утра весь деловой Париж спешит в конторы, в банки, на биржу. К двенадцати дня появляются женщины богатой буржуазии в своих экипажах, совершающие прогулки к портнихе за модами, к парфюмерам, а еще чаще на свидание где-нибудь в Лувре, в библиотеке, на выставках и проч.
В час, в два часа дня весь Париж запружен гуляющими демимон-денками, фланерами, прожигателями жизни, тунеядцами, спешащими в кафе на завтрак.
Затем такая публика остается на улице до семи часов.
Тут происходят паузы. Часть публики обедает в это время, другая возвращается с поприща честного труда, еще другие только еще набирают аппетит на чистом воздухе.
Но в восемь часов утра мы видим на улицах Парижа одних лишь трудящихся.
Модистки, портнихи, «calicot», приказчики, продавщицы, конторщики, ремесленники — вся эта толпа, жаждущая труда, стремительно несется в разные стороны.
Свежие, бодрые лица, мускулистые руки, уверенная и скорая походка — резко отличает этих утренних аборигенов от среднего анемичного типа интеллигентных парижских обывателей.
Барон всего этого не замечал. Он весь ушел в самого себя, в свои угнетающие мысли о грядущем дне.
Дойдя до почтового ящика, барон опустил письмо и вернулся в отель.
На площадке лестницы он встретил метрдотеля, который со встревоженным лицом обратился к барону:
— Скажите, что случилось? Принц потребовал у нас запасные ключи от комнаты принцессы, говоря, что с нею, вероятно, случилось неладное. Консьерж поверил, разбудил меня, я ему дал ключи и вот в результате такой скандал.
— Успокойтесь, мосье, — холодно возразил барон, — все дело не стоит выеденного яйца. Принцесса ночью занемогла, и зная, что у меня есть гомеопатическая аптечка, постучала ко мне и просила принести ей какое-нибудь средство от головной боли. Я наскоро оделся и пришел к ней. Дверь совсем не была заперта, а просто туго открывалась, а из-за этого загорелся весь скандал.
— Так вы объяснились с принцем, не правда ли?
— Конечно, мосье, я с ним объяснился и мы расстались друзьями.
— К вам рано утром приходили какие-то два господина? Й раньше семи часов утра непременно желали вас видеть?
— Да, да, это мои лондонские друзья, они только что приехали из Дувра.
Совершенно успокоенный метрдотель простился с бароном.
— Это не так серьезно, как вы думали, — сказал он консьержу, проходя в контору, — маленькое недоразумение и больше ничего.
Однако консьерж, — старая крыса — как-то недоверчиво покачал головой.
— Поживем — увидим, — сказал он, обращаясь к тут же стоявшему лакею бельэтажа.
Барон вернулся в свой номер. минуя спальню Хризанты. Он думал было остановиться, постучать в дверь, но оттуда раздавались голоса.
Долго барон ходил взад и вперед по комнате и мысли его беспорядочно витали между далекой родиной, Елисейскими полями, чудной беседкой и кабинетом загородного ресторана.
Но барон и не думал о смерти. Дуэль была для него обычным явлением. Он вспомнил, как в Берлине, еще будучи офицером, дрался с каким-то англичанином, которому дал основательный кварт, обнажив ему всю правую щеку.
Припомнились ему также две дуэли в Висбадене, из которых последняя произошла из-за красивой певицы, Ирмы Онай, некогда кружившей молодые головы, вместе с прекрасной Марией де-ла-Белла, в известном «Винтер-Гартене» Берлина.
Тогда венгерская красавица Ирма Онай приехала с графом Эстер-гази, еще совсем юным драгуном австрийской службы, и чистила изрядно его наполняемые родителями, карманы.
Это, однако, не мешало легкомысленной красавице флиртовать с золотой молодежью элегантного курорта, среди которой барон был ею особенно обласкан.
Впрочем, в курортах такие романы не остаются тайной.
Граф сделался предметом насмешек своих товарищей и чувствовал себя глубоко оскорбленным.
Состоялась дуэль, на которой барон отрубил графу левое ухо.
Граф так близко принял к сердцу такое увечье, что, придя домой после перевязки, застрелился.
Вспоминал барон те веселые похороны, после которых был устроен роскошный обед.
Красавица-венгерка явилась в глубоком трауре, который прекрасно шел к матовому цвету лица, но так мало гармонировал с ее настроением.
Во время похорон она вместе с братом покойного, вызванным телеграммой из Будапешта, шествовала непосредственно за гробом.
Но стоило брату графа немедленно после похорон уехать с ближайшим поездом, как Ирма Онай сразу сняла свою маску — и преспокойно села в карету барона. Всю дорогу она хохотала и щебетала без умолку.
На обеде она забыла уже всякое приличие и на речь барона, сказанную в честь покойного, смерть которого он действительно искренне оплакивал, красавица ответила, поднимая бокал, что пьет за здоровье живущих, которые ей вообще лучше нравятся мертвецов, в особенности же пьет за таких милых друзей, как барон, который ей нравится гораздо больше покойного графа.
На барона подобный тост произвел удручающее впечатление. Он внезапно почувствовал отвращение к этой циничной женщине. Не проронив ни единого слова, он молча встал и удалился из зала.
Все смеялись и не заметили ухода барона, те же, которые видели его выходящим, думали, что он сейчас вернется.
Но эти предположения не оправдались.
Через час после этого происшествия барон сидел в купе первого класса и на всех парах мчался в дорогую его сердцу Померанию.
Его тяготила мысль, что он является хотя бы и косвенным виновником смерти ни в чем не повинного человека.
Теперь этот случай вспомнился ему накануне новой дуэли, и впервые мелькнула мысль, сильно встревожившая его:
— А что, если я убью принца? Как к этому отнесется Хризанта?
Это размышление пробудило в нем инстинкт самосохранения.
— Не могу же я, здорово живешь, подставлять свой лоб под пулю, когда имею возможность мигом сразить врага и этим лишить его второго выстрела.
В нервной ажитации он закурил сигару и лег на диван. Ему вспомнилась родина. Его внутреннему зрению предстала мать, благословлявшая его перед конфирмацией.
Длинный ряд фраков по левую и такой же длинный ряд белых платьев девиц по правую сторону в нескольких рядах окружали скромный алтарь церкви Иисуса в Берлине.
В тумане на кафедре стоял седой пастор в своем черном таларе с белым галстухом.
Все эти воспоминания утопали точно в тумане. Ряды фраков и белых платьев как-то расширялись, удалялись куда-то далеко… далеко… Барон уснул.
Сигара в откинутой руке еще пускала струйки синеватого дыма из-под густого слоя наросшего пепла.
Он уснул крепким сном.
Не прошло, однако, более получаса, как в дверь послышались частые, не очень громкие удары.
Барон вскочил.
— Войдите!
В дверях показалась Хризанта.
Он устремился ей навстречу.
— Ты пришла, моя дорогая. О, я так благодарен тебе за это! — сказал барон, с жаром.
Хризанта грустно глядела на барона и, поцеловав его в висок, глубоко вздохнула.
— Я пришла к тебе с просьбой. Меня тревожит мысль, что ты убьешь брата. Я тебя раньше предостерегала от дуэли на холодном оружии и, кажется, была права. Знаешь, друг мой, сейчас брат говорил по телефону — должно быть, с секундантами, и вернулся в номер чрезвычайно бледный. Я сидела у него и все время просила отказаться от дуэли, грозя ему даже самоубийством. Но он мне ничего не отвечал и продолжал писать какие-то письма. Едва он успел кончить, как его позвали к телефону. На одном конверте я прочла фамилию нашего посланника, а на другом значилось твое имя.
