Жорж Сименон - Кабачок нью-фаундлендцев
— Кто официально ведет следствие?
— Жирар, комиссар из Гавра, ты его не знаешь. Умный человек.
— Он думает, что Ле Кленш виновен?
— Нет. Во всяком случае, у него нет доказательств, нет даже никаких серьезных версий.
— Ну, а ты что думаешь?
Мегрэ повернулся, словно для того чтобы посмотреть на траулер, который скрывали дома.
— Я думаю, что это был трагический рейс, по крайней мере для двоих людей. Настолько трагический, что капитану Фаллю пришлось умереть, а радист не может теперь продолжать нормальную жизнь.
— Из-за женщины?
Не отвечая прямо на вопрос жены, Мегрэ продолжал:
— И все другие, даже непричастные к этой драме, вплоть до кочегаров, невольно были отмечены ею. Они вернулись озлобленные, встревоженные. Двое мужчин и одна женщина в течение трех месяцев переживали на корме трагедию. Несколько черных переборок, продырявленных иллюминаторами. И этого было достаточно, чтобы…
— Я редко видела, чтобы какое-нибудь дело производило на тебя такое впечатление. Ты говоришь о троих… Что они могли там делать в открытом море?
— Да, что они могли там делать? Нечто такое, чего было достаточно, чтобы убить капитана Фаллю. И чего до сих пор достаточно, чтобы сбить с толку этих двоих, которые, кажется, пытаются отыскать в прибрежной гальке остатки своей мечты.
Молодые люди приближались, опустив руки, не зная, должны ли они из вежливости присоединиться к супругам Мегрэ или из скромности удалиться.
За время прогулки Мари Леоннек совсем приуныла. Она бросила обескураженный взгляд на г-жу Мегрэ. Видно, все ее попытки, все порывы разбились о стену его отчаяния и инертности.
У г-жи Мегрэ была привычка закусывать между обедом и ужином. Поэтому около четырех часов они все четверо сели за столик на террасе гостиницы, под полосатыми зонтиками, создававшими атмосферу искусственного веселья. В двух чашечках дымился шоколад. Мегрэ заказал пиво. Ле Кленш — рюмку коньяка с водой.
Говорили о Жориссане, учителе из Кемпера, который обратился к Мегрэ с просьбой помочь радисту и привел сюда Мари Леоннек. Обменивались банальными фразами.
— Это самый хороший человек на свете.
Говорили на эту тему без убежденности: надо же было в чем-то говорить. Вдруг Мегрэ заморгал глазами, устремив их на пару, приближавшуюся вдоль дамбы. Это были Адель и Гастон Бюзье.
Он, весь расхлябанный, шел развинченной походкой, засунув руки в карманы, сдвинув соломенную шляпу на затылок. Адель, как обычно, была оживлена.
«Только бы она нас не заметила!» — подумал комиссар.
И в тот же момент взгляд Адели встретился с его взглядом. Женщина остановилась и что-то сказала спутнику, который попытался ее отговорить. Слишком поздно! Она уже пересекала улицу. Оглядев столики на террасе, она выбрала самый близкий к Мегрэ и села так, чтобы Мари Леоннек оказалась прямо напротив нее.
Гастон Бюзье, пожав плечами, последовал за ней, проходя мимо комиссара, дотронулся до шляпы и уселся верхом на стул.
— Что ты закажешь?
— Уж, конечно, не шоколад. Кюммель!
Разве это уже не было объявление войны? Упомянув о шоколаде, она посмотрела на чашку девушки, и Мегрэ увидел, что Мари Леоннек задрожала.
Мари никогда не видела Адели. Но разве она не поняла? Она посмотрела на Ле Кленша, тот отвернулся. Г-жа Мегрэ дважды толкнула ногой мужа.
— Что, если нам вчетвером прогуляться до казино? Она тоже угадала. Но никто ей не ответил. Только Адель за соседним столиком вздохнула:
— Какая жара! Возьми мою жакетку, Гастон.
И сняла жакет, оставшись в юбке и розовой шелковой блузке с голыми руками. Ни на мгновение она не сводила глаз с девушки.
— Тебе нравится серый цвет? Ты не находишь, что следовало бы запретить носить такие скучные цвета на пляже?
Реплика, конечно, идиотская, но Мари Леоннек была в сером. А та, другая, явно добивалась ссоры любым путем и как можно скорее.
— Официант, вы сегодня нас обслужите?
Голос у нее был пронзительный. И казалось, Адель нарочно утрирует его вульгарность.
Гастон Бюзье чуял опасность. Он знал свою любовницу. Он сказал ей несколько слов вполголоса, на что она очень громко ответила:
— А в чем дело? Разве терраса не для всех?
Только г-жа Мегрэ сидела к ним спиной. Мегрэ и радист — в профиль, Мари Леоннек — лицом.
— Все люди одинаковы, не правда ли? Только бывают такие, которые валяются у вас в ногах, когда их никто не видит, и даже не здороваются с вами, когда они не одни.
Она расхохоталась — мерзким смехом! — и в упор посмотрела на девушку, которая вся зарделась.
— Сколько с нас, официант? — спросил Гастон Бюзье, спеша прервать сцену.
— Мы не торопимся. Повторите, официант. И принесите мне земляных орехов.
— У нас их нет.
— Тогда сходите и купите их для меня. Вам ведь за это, по-моему, платят?
Два соседних столика тоже были заняты. Все смотрели на новую пару, которую нельзя было не заметить. Мегрэ был встревожен. Он, безусловно, хотел положить конец этой сцене, которая могла закончиться плохо.
Но перед ним, весь дрожа, сидел радист, и комиссар внимательно наблюдал за ним. Это было как вскрытие. Ле Кленш не шевелился. Он сидел не лицом к женщине, но все-таки должен был неясно видеть ее слева, во всяком случае, видел розовое пятно ее блузки. Глаза его, тускло-серые, были устремлены в одну точку. А рука, лежавшая на столе, медленно-медленно сжималась, как щупальце морского животного.
Пока еще нельзя было ничего предсказать. Что он? Вскочит и убежит? Или бросится на ту, которая говорит не переставая? Или…
Нет, он не собирался делать ничего такого. С ним происходило нечто более странное: сжималась не только его рука, сжималось все его существо. Он съеживался. Уходил в себя. Не шевелился. Но эта полная неподвижность становилась просто невероятной.
— Это напоминает мне одного моего любовника, который был женат и имел троих детей…
Мари Леоннек тяжело дышала. Чтобы скрыть волнение, залпом выпила свой шоколад.
— Это был самый страстный человек на свете. Иногда я отказывалась принять его, и он рыдал на лестничной площадке: «Моя крошка Адель», «моя обожаемая малышка», изрядно отравляя кровь другим жильцам. Однажды в воскресенье встречаю его. Он гуляет с женой и ребятами. Слышу, жена спрашивает: «Кто эта женщина?» А он с важностью отвечает: «Конечно, шлюха. Видно уже по тому, как она одета».
И Адель рассмеялась.
Она разыгрывала комедию для публики. Старалась угадать по лицам окружающих, какое производит впечатление.
— Есть все-таки люди со слабым характером. Спутник ее снова вполголоса попытался ее урезонить.
— А ты помалкивай. Я плачу за то, что заказала, правда? Никому не причиняю вреда. Значит, мне никто не может ничего сказать. А где же орехи, официант? Подайте еще кюммеля.
— Может быть, пойдем? — предложила г-жа Мегрэ.
Но было уже поздно. Адель завелась. Чувствовалось, что, если они попробуют уйти, она пойдет на все, чтобы устроить скандал.
Мари Леоннек неподвижно уставилась на стол; уши у нее горели, глаза сверкали, губы раскрылись от тоскливого волнения.
Ле Кленш опустил веки и сидел, ничего не видя, с застывшим лицом. Рука его все так же безжизненно лежала на столе.
Мегрэ никогда еще не имел случая так подробно разглядеть его. Лицо у радиста было одновременно и очень молодое, и очень старое, как это часто бывает у подростков, проживших тяжелое детство.
Ле Кленш был высок, выше среднего роста, но плечи его еще нельзя было назвать мужскими. Кожа, отнюдь не холеная, была покрыта веснушками. В тот день он не побрился, и на щеках и на подбородке проглядывала светлая щетина.
Он не был красив. В жизни ему, должно быть, редко приходилось смеяться. Напротив, он, видимо, часто недосыпал, много читал, много писал в холодных комнатах, в корабельной каюте во время качки, при свете плохих ламп.
— Мне, в сущности, противнее всего, что так называемые порядочные люди стоят не больше нас. — Адель готова была брякнуть что угодно, лишь бы добиться своего. — Например, девицы, которые строят из себя белых голубок, а сами бегают за мужчинами так, как не посмела бы ни одна шлюха.
Хозяин гостиницы, стоя на пороге, казалось, взглядом спрашивал своих клиентов, не следует ли ему вмешаться.
Теперь перед глазами Мегрэ был только один Ле Кленш крупным планом. Голова радиста немного наклонилась вперед. Глаза так и не открывались. Но из-за закрытых век одна за другой сочились слезы, пробивались сквозь ресницы, задерживались в них и извилистыми линиями текли по щекам.
Комиссар не в первый раз видел, как плачет мужчина. Но впервые это зрелище до такой степени взволновало его — может быть, потому, что Ле Кленш молчал и все его тело было неподвижно.
У радиста остались живыми только эти жидкие жемчужины. Все остальное умерло.
Мари Леоннек ничего не видела. Адель собиралась разглагольствовать дальше.
И тут, в следующую секунду, Мегрэ что-то интуитивно понял. Рука Ле Кленша, лежавшая на столе, незаметно разжалась, другая рука была в кармане. Веки его полураскрылись всего лишь на какой-нибудь миллиметр, и сквозь них просочился взгляд. Этот взгляд устремился на Мари. И в ту минуту, когда комиссар встал с места, раздался выстрел. Все вскочили, послышались крики и шум отодвигаемых стульев.