Жорж Сименон - Вдовец
Вспомнив о похоронном бюро на Бульварах, он зашел туда на полчаса и вышел с полными карманами проспектов и прейскурантов.
Он не поддался никаким их уговорам, решился только заказать дубовый гроб, и служащий обещал, что сам зайдет в Институт судебно-медицинской экспертизы, чтобы снять мерку с тела, что, видимо, было для него привычным делом.
Люди говорили «тело». Говорили «покойница». Эти слова казались ему странными, но не задевали его, не вызывали у него никакого волнения. Все это было нереально. Это не касалось его. Точно так же могли говорить и о совершенно незнакомой женщине.
Только что в полицейском участке на улице Берри, когда ему как бы предлагали выбор между двумя кладбищами, он готов был с раздражением ответить им:
— Ах, да делайте, что хотите!
А уполномоченный похоронного бюро несомненно решил, что Жанте — человек сухой, черствый и, быть может, очень рад, что избавился от жены.
И тут и там на него смотрели, как на какого-то чудака, оригинала, как на феномена, и поскольку у него не хватило мужества сопротивляться до конца, было вполне вероятно, что завтра могут привезти труп прямо в его квартиру.
Это было ему неприятно, он сам не знал, почему.
Не из-за этой истории с гостиницей «Гардения» и с самоубийством, — как они, конечно, могли подумать.
Быть может, если бы Жанна умерла в его объятиях, на бульваре Сен-Дени…
Но даже и в этом случае, нет!.. Служащий показал ему фотографии освещенных свечами катафалков, портьеры с вышитыми серебром инициалами для дверей дома. Для какой двери из двух? Для мрачной двери возле кафе, со стороны Бульвара? Или той, что ведет с улицы Сент-Аполлин и находится напротив гостиницы?
Говорили ему еще и о столе определенных размеров для гроба, тут же добавляя, что если у Жанте нет такого стола, ему могут доставить козлы.
В какой комнате они разместят все это? В его мастерской? В столовой, что казалось более логичным, раз это была комната Жанны? Но ведь столовая была, пожалуй, слишком мала.
И кому это нужно? Ему? Ведь он один будет бог весть сколько времени ходить вокруг гроба, освещенного двумя свечами…
Ему уже почти не хотелось возвращаться домой. Он не забывал о письме. Напротив, он думал о нем еще больше с тех пор, как у него возникли подозрения, если даже не определенные улики.
Правда, горничная-итальянка не сразу вспомнила об этом письме — бумажке или конверте, — она не знала точно, что это было. Но ведь она сама, по собственному почину, припомнила жест одного из инспекторов, который взял эту бумагу возле ведерка от шампанского, бросил на нее взгляд, как бы читая ее, и сунул в карман.
Жанте не усматривал в этом факте ничего подозрительного. Он никого не обвинял. Разумеется, жест этот был естественным, непроизвольным. Комнату обыскивали несколько человек, они искали улики, откладывали в сторону то, что могло пригодиться им для отчета. Ведь увезли же они платья, белье, туфли, сумочки. Отослали стакан и тюбик от лекарств в лабораторию. Письмо они найдут позже…
Доказательством того, что он не ошибся, что это не было игрой воображения, служило то, что у Совгрена там, в полиции, был, когда возник вопрос о письме, смущенный вид. Что он дважды заставил повторить вопрос, хотя, безусловно, расслышал его. Он поднес руку к карману, а немного погодя Жанте заметил его около стенного шкафа, где он якобы искал носовой платок.
Ясно, что это он унес письмо и забыл, куда его поло жил. Он не захотел признаться в этом. И, конечно, он будет везде искать письмо, но если не найдет, видимо, будет категорически отрицать его существование.
Жанте твердо решил вынудить у него признание. В случае надобности, он сумеет свести его с горничной, и есть все шансы рассчитывать, что она узнает его.
Пусть они держат тело у себя, если им угодно, но пусть отдадут письмо. Оно принадлежит ему. У него нет ни одной фотографии Жанны. Он уже никогда не увидит ни ее черное платье, ни старую сумочку, которая исчезла вместе с удостоверением личности.
Он согласен на все, лишь бы получить письмо.
Он шагал своей медленной, вялой походкой, не замечая, что прохожие оборачиваются ему вслед. Он смотрел прямо перед собой, никого не видя, и взгляд его был так пристален, устремлен так далеко вперед, что некоторые с удивлением пытались проследить, на что это он смотрит, и разочарованно обнаруживали вместо какого-нибудь необычайного зрелища только ряд домов, грозовые облака в небе, автобусы, легковые машины, тысячи человеческих существ, высоких и низких, толстых и худых, одетых в темные или светлые костюмы и двигающихся в разные стороны.
Все это внезапно исчезло, словно провалилось в люк, когда он миновал темный двор, где муж консьержки все еще возился со своим стулом, и поднялся по лестнице, каждую ступеньку которой наизусть знали его ноги.
Повестка, подсунутая под дверь, была желтого цвета. Он поднял ее, повесил шляпу на обычное место, над плащом, сел в кожаное кресло и, вытянув ноги, уставился в стену.
5
Эту ночь он уже спал в своей постели раздевшись, на простыне — теперь ему больше не нужно было ждать.
Если бы не мадемуазель Кувер, он и обедал бы дома, как намеревался сначала — надо же было ему снова привыкать самому себе готовить, есть в одиночестве. Он как раз собирался выйти за покупками в соседние лавки, когда Пьер постучал в дверь. А он еще сидел в своем кресле, соображая, что докупить к обеду и что отвечать г-же Дорваль, булочнице, колбаснику, если те вздумают его расспрашивать.
— Входи, Пьер.
Мальчик остановился на пороге и, не выпуская дверной ручки, с любопытством глядел на него, словно видел совсем незнакомого человека.
— Мадемуазель Кувер просила… не будете ли вы добры подняться к ней, — проговорил он каким-то беззвучным голосом и тут же стремглав бросился назад, вверх по лестнице. Медленными шагами Жанте пошел за ним. Дверь была только притворена, однако он счел нужным постучать.
— Войдите.
Голос старой девы тоже звучал необычно, не так как всегда. Он чувствовал, что сейчас произойдет что-то очень тягостное. Она только что плакала, он понял это — она все еще шмыгала носом, в руке ее был платок. На развернутой газете лежали ее очки в стальной оправе, с толстыми стеклами.
Ему всегда неприятен был запах этой квартиры, да в сущности неприятна и сама ее хозяйка, но из-за Жанны, а также из-за Пьера он старался скрывать это. Она не смотрела на него, демонстративно отвернувшись к газете — она принадлежала к тому типу людей, которые ничего никогда не делают просто.
— Когда вы об этом узнали? — спросила она.
— Сегодня утром.
— И вы не могли подняться сюда, чтобы сказать мне об этом?
Она поднесла платок к носу, потом к глазам.
— И я узнаю об этом из газеты… Нужно было, чтобы Пьер прочел мне это вслух…
Прижавшись в уголочке около окна, мальчик смотрел на Жанте все с тем же любопытством, в котором, однако, сквозила теперь откровенная враждебность.
— Я тут волнуюсь, без конца посылаю ребенка вниз узнать, нет ли каких известий. И вот вдруг…
— Простите. Я был очень занят. Меня почти весь день не было дома.
— Что вам сказали — очень она мучилась?
Ему стыдно стало, что об этом он не подумал спросить, он не знал, что ответить, и продолжал неуклюже оправдываться:
— Простите, столько всяких формальностей…
— Очень она изменилась?
Он взглянул на мальчика и не ответил. Может быть, она объяснила это бесчувственностью?
— Когда ее привезут?
— Ничего еще не известно. Завтра утром мне надо быть в полицейском участке у начальника. Я телеграфировал ее родителям.
— А брату ее вы сообщили?
— Я даже не знаю, где он живет.
— В Исси-ле-Мулине.
— Вы это от нее знаете?
— Да, она много рассказывала мне и о нем, и о сестре, той, что замужем в Англии.
— У нее есть замужняя сестра в Англии?
— Да, она-то удачно вышла замуж. Крупный землевладелец… У них псовая охота…
Он не имел об этом ни малейшего понятия, а старая дева вместо того, чтобы сочувствовать ему, казалось, еще негодует, что он этого не знает. Может быть, все это и выдумка — эта история насчет брата и сестры. Ему ведь она тоже вначале порывалась рассказать что-то в этом роде.
— Вам она о себе больше говорила, чем мне… — тихо сказал он, думая, что это доставит старухе удовольствие.
Он ошибся. Лицо ее приняло еще более ожесточенное выражение, будто ей и не такое известно, только она предпочитает молчать.
— Я делал все, что мог, чтобы она была счастлива…
Он словно оправдывался. И это было ошибкой. Острый взгляд Пьера быстро перебегал от нее к нему, казалось, мальчик все понимает. Мадемуазель Кувер промолчала немного, как бы подыскивая слова, потом сказала:
— Она даже и не пыталась быть счастливой…
