Виктор Лагздиньш - Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень
Затем он прикинул, как с вокзала пробираться дальше. Возможностей достаточно, до шоссе доберется, а там неужто не подвернется рейсовый грузовик. Хорошо, что чемодан полупустой, можно шубу туда втиснуть.
На ощупь перевесил куртку и шубу так, чтобы одним махом сгрести то и другое, тихонько снял с антресолей свой чемодан, надел туфли и вышел в коридор.
По расписанию, висевшему на стене, выходило, что следующая остановка минут через двадцать.
Держась за поручень, Виктор вглядывался во тьму – блеснет вдали за окном огонек и погаснет, закрытый кустом или купой деревьев.
Наконец поезд стал тормозить, мимо окна проплыл состав нефтевоза, стоявший на подъездном пути. Он изготовился к старту. Проще простого: левой рукой схватить куртку с шубой, правой – чемодан и – ходу.
Поезд тормозил долго, он открыл купе.
– Вы тоже не спите? – тихо спросили из темноты. – Какая это станция?
– Не разобрал, – буркнул он.
Забравшись на полку, он стал мысленно проклинать женщину, которая так некстати проснулась и тем самым спасла свою шубу, клял на чем свет стоит старушку с трешницей, из–за которой его побили, ругал Свамста и Беллу с ее Вадимом Петровичем и всех прочих. Он жалел себя за невезение, он ощущал себя жертвой.
Виктор растянулся на полке во весь рост, опять коснулся носком шубы и отдернул ногу, как от раскаленной плиты.
Я жалкий неудачник… Как мне в последнее время не везет… А раньше было иначе…
Жалость к себе росла, и вместе с нею росла злость к женщине, не вовремя проснувшейся и поэтому оставшейся при своих шмотках. Если бы за это не грозило наказание, он сорвал бы шубу силой, а может, и ударил бы при этом, потому что шуба в его восприятии была уже не чья–то вещь, а прочная основа свободы, этого крылатого чувства, этих двух недель, которые он мог бы проколобродить, где хочет и как хочет. Две недели напропалую! После таковой прелюдии не грех и постоять перед отцом с опущенной головой, полицемерить, понадавать гору обещаний. А что делать? Другого выхода нет. Или скукотища, или – под забор, откуда даже милиция тебя подбирает без особого рвения. Если нет у тебя определенного места жительства, если не за что зацепиться, проще пареной репы докатиться до жизни под забором.
С утра, как только открылся вагон–ресторан, он пошел туда и как следует напился. С горя и хандры. Сам дал такое определение. С хандры и горя. Последняя возможность напиться, завтра все – если отец почувствует хотя бы легкий запах спиртного, визит можно считать неудавшимся.
Пока он сидел за столиком, у него появилась хорошая мысль: он будет учиться. Год займут подготовительные курсы, лет пять уйдет на учебу. Старик от умиления расплачется! И даже при самых средних успехах готовь мешок – деньги посыплются, а с ними и прелести студенческой жизни перейдут в иное качество. Гаудеамус игитур… Молодость скоро кончится! Мышей ловят крадучись, как говорит английская пословица. Для начала сойдет и общежитие, потом отец комнату снимет. Не сразу, вначале будет принюхиваться, приглядываться. Зато потом радость старика будет безмерной. «Мой сын студент», – это звучит. К тому же вместе с отцом жить не придется, лучшие вузы – в Москве и Ленинграде. По пути с вокзала загляну в библиотеку, полистаю газеты, чтобы разговор вышел конкретный: мол, собираюсь в такой–то и такой–то институт, подготовительные курсы тогда–то и тогда–то.
Он уже видел свое будущее в розовом свете. Пригодится–таки диплом об окончании средней школы, полученный в колонии. А он, дурак, чуть было не смирился с судьбой, чуть было не пошел на завод вкалывать по–черному.
Отец жил за городом – в новом квартале, отсюда ему было ближе до порта. Дом неприглядный, штукатурка облупилась, лестницы узкие.
– Присядь, я заварю чай, – сказал отец и вышел на кухню. Было слышно, как он разговаривает с женщиной, именуя ее по имени–отчеству. Квартира была коммунальной.
Все говорило о том, что с отцом произошел перелом. После рижского жилья, где обновляли обстановку, хотя, по правде говоря, эта инициатива принадлежала матери, где каждой безделушке следовало быть наилучшего качества и по возможности дефицитной, недоступной обычному, рядовому человеку, – после всего этого низкий потолок мурманской комнаты казался еще ниже и казарменная обстановка – еще более убогой.
Нет, до раскладушки отец еще не дошел, но невелика дистанция – в комнате лишь необходимая мебель и самые нужные предметы. Если и налицо, например, серебряные подстаканники, то это остатки прежней роскоши, они были приобретены еще матерью и от ежедневного употребления потеряли блеск, стали какими–то будничными. Здесь, у отца, они были всего лишь необходимыми предметами, предназначенными для определенной цели, и не более.
«Может, завел какую–нибудь кралю и она прибирает к рукам его деньги?» – задумался Виктор, но, так и не вспомнив ни одного случая, который мог бы бросить на отца хотя бы тень подозрения, успокоился.
– Странно, что ты не примчался сюда сразу после освобождения. За спасательным кругом.
– Я пошел вкалывать.
– И уже надоело?
– Не в этом дело. Ты думаешь, за решеткой не надо работать? Просто я понял, что способен на большее.
– На сейфы?
– Не насмехайся, отец! У меня было достаточно времени на размышления.
– И неоднократно, – со смешком добавил Вазов–Войский–старший.
– Да. Неоднократно. Увы, мне трудно с этим справиться, ты единственный человек, у кого я могу попросить совета.
– Пожалуйста! Совет денег не стоит. Могу дать тебе совет. Как–никак знакомый человек, столько лет в одной квартире прожили!
Виктор ожидал всего, только не иронии. И еще он не ожидал, что с ним будут разговаривать как с гостем, который забежал на минутку поболтать о том о сем. Ирония отца его шокировала, он начал терять уверенность в себе. К нему относились как к человеку, слова которого ничего не стоят, который задержался в развитии. В свои двадцать пять он еще ничего не достиг, это так, но когда же достигать, если без конца отсиживаешь. А вот среднюю школу он все–таки кончил и выучился на механика по швейным машинам, правда, из–за отсутствия практики знания уже успели выветриться из головы.
Он даже предполагал, что старый моряк не пустит его на порог, что ж, сел бы на лестнице и ждал смиренно своего часа. Виктор допускал, что как блудный сын, возвратившийся в отчий дом, будет встречен лавиной упреков и, возможно, заработает парочку оплеух, он рассчитывал увидеть в глазах отца слезы, но в них были лишь презрение и откровенная издевка.
– Все время в Риге?
Виктор утвердительно кивнул.
– Ну и как чувствуешь себя, когда встречаешь моих старых друзей? Например, Остапыча? Когда ты был маленьким, он качал тебя на коленях.
Виктор прикусил губу.
Это он предложил «очистить» квартиру Остапыча и сам принял участие в грабеже. Обворовали и других коллег отца, из–за которых тот так тяжело переживал позор, что с ним случилось тяжелое нервное расстройство, но квартира Остапыча была особая статья. Вазовы–Войские дружили с этой семьей, и Виктор без малого считался женихом дочери Остапыча. Отношения между домами были настолько тесными, что Виктор мог в любое время суток явиться к Остапычу в дом и ему ни в чем бы не отказали. Семья Остапыча обычно уже весной переезжала на дачу. И как–то раз, когда на квартире Вазовых–Войских затянулся ремонт, Остапыч предоставил свою в их полное распоряжение. Остапыч и его жена были единственными, кого не столько волновали украденные вещи, сколько сам факт кражи, хотя квартиру обчистили основательно. Оставшись чуть ли не среди голых стен, они категорически отказались от возмещения убытков, предложенного матерью Виктора, – видимо, потому, что возмещать убытки надо было также другим пострадавшим, причем без промедления, и мать в отчаянии повсюду занимала деньги. Остапыч даже помогал вызволять Виктора из–под ареста.
– Не заводись, отец…
– Я тебе не отец!
– Хочешь, я сейчас же уеду – и мы никогда больше не увидимся? Мне это будет нелегко, у меня в душе все переворачивается, но я это сделаю, если ты так хочешь.
– Хочу? Конечно, хочу!
– Не горячись, отец, – вставая со стула, сказал Виктор.
Ничего не попишешь, одним махом такую крепость не возьмешь, это можно было предвидеть. Надо было загодя поздравительные открытки по праздникам слать, а то и письмишко накропать. Лихим кавалерийским наскоком эти стены не одолеешь, ну что ж, изобразим оскорбленную гордыню и подождем, пока подоспеет тяжелая артиллерия.
– Я хотел тебе написать, но ты сам запретил мне напоминать о себе. Извини, что я затруднил тебя своим присутствием, но это получилось ненарочно: еду в Ленинград поступать в институт, отсюда до Мурманска рукой подать, вот и не выдержал. Я рад, что ты жив и здоров. Надеюсь, отец, что ты еще будешь мною гордиться!
