Семён Клебанов - Прозрение
Наперекор его ликованию Дмитрий Николаевич сказал:
— Рано, рано…
Лидия Петровна поднесла к глазам лупу, и он, оглядевшись вокруг, повторил:
— Все вижу! Честное слово — вижу! Губы красные…
— Прекрасно, все начинается с женщины, — улыбнулся Дмитрий Николаевич.
Крапивка жадно всматривался в окружавшие его предметы и поспешно называл их: шкаф, стул, лампа, халат… Он торопился все перечислить, словно боялся, что его прервут.
— Будьте внимательны, — сказал Дмитрий Николаевич. — Не торопитесь. Разглядывайте предмет обстоятельно. Вам надо научиться видеть.
— А можно, я сам буду держать лупу?
— Конечно.
Крапивка нацелил волшебное стекло на лицо Дмитрия Николаевича, потом на Лидию Петровну.
— Теперь всех вас увидел… Нет, не всех… Тетю Дуню не знаю.
— Самую главную, — сказал Дмитрий Николаевич. — Завтра увидитесь.
— Дмитрий Николаевич! А мне казалось, у вас борода. Такая аккуратная, клинышком.
— Увы, не обзавелся.
Крапивка неотрывно всматривался в спокойное лицо профессора.
— На сегодня хватит. Пора делать перевязку, — сказал Дмитрий Николаевич.
Дни проходили в ожидании процедур, после которых Крапивка брал лупу и долго осматривал уже виденную палату. Но теперь его внимание все больше привлекали подробности. Возвращалось ощущение многомерности и многоцветности. А когда он подходил к открытому окну, то звуки улицы, жившие в его памяти, чудесным образом сливались со зримой картиной мира, вновь им открытого.
Столь же пытливо Крапивка рассматривал и Дмитрия Николаевича.
Однажды профессор даже усмехнулся:
— Вы бы лучше на Лидию Петровну смотрели. Богиня.
Лидия Петровна, застенчиво улыбнувшись, сказала:
— Больному хочется запечатлеть образ своего исцелителя.
…В полдень Лидия Петровна бесшумно вкатила свою передвижку в палату.
Крапивка понуро сидел на кровати; на тумбочке стоял остывший, нетронутый завтрак.
— Почему не ели? — удивилась Лидия Петровна.
— Не хотелось.
— Ладно, будем лечиться.
Мягкими, ловкими движениями она сняла старый бинт, замем взяла стерильную марлевую салфетку.
— Погодите с перевязкой, — попросил Крапивка. — Можно посмотреть через лупу?
— Пожалуйста.
Он принялся вновь разглядывать палату.
Неожиданно вошел Ярцев.
Здравствуйте, Федор Назарович.
— Здравствуйте…
— Что ж, наступила осень. Пора цыплят считать… Дня через два будем прощаться.
Крапивка цепко сжал черную ручку лупы, навел линзу на лицо Дмитрия Николаевича и увидел — сильно увеличенную — рассеченную мочку уха.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В последние дни Крапивка чаще стал вынимать из-под матраца бумажник и раскладывать на кровати свои документы и бумаги. Дольше всего задерживались в руках две странички, сколотые булавкой.
Он ощупывает странички и, убедившись, что они на месте, снова складывает их по старым изгибам.
Лидия Петровна появляется как раз в этот момент.
— Кто? — растерянно спрашивает Крапивка и, услышав шакомый голос, с неожиданной неприязнью продолжает: — Я думал, вы забыли про меня.
— Что вы, Федор Назарович! Сегодня для вас решающий день.
Крапивка настораживается, словно Лидия Петровна угадила его мысли. Мысли, которых он сам пугается.
— Если все будет благополучно, Дмитрий Николаевич разрешит вас выписать.
— А почему он сам не пришел? — с чувством еще большего раздражения спрашивает Крапивка.
— В соседней палате задержался.
— Придет?
— Конечно.
— Подождем, — бормочет Крапивка. — Дождемся…
Долгие годы одиночества приучили его разговаривать с самим собой. Слова, произнесенные вслух, хоть звуком окрашивали печальную бесцветность мира.
Было в его жизни время, когда он обрел друга. Собрав сбережения, оставшиеся от пенсии, он купил овчарку. Назвал ее Стрела. «Будет у меня собака-поводырь… С ней и поговорить можно», — с надеждой размышлял Крапивка.
Понемногу приучил он собаку к нелегкой службе и по-ребячески радовался взаимной привязанности. Но шальной грузовик сшиб Стрелу насмерть.
Лидия Петровна, сняв повязку, промыла Крапивке глаза.
Теперь он ждет, когда медсестра даст ему лупу и появится Дмитрий Николаевич.
Заметив нервозность Крапивки, Лидия Петровна протягивает ему лупу и календарик:
— Хорошо видите?
Крапивка кивает.
— Прочтите.
— Союзпечать… 1965 год.
В это время входит Дмитрий Николаевич, здоровается. Но Крапивка отвечает не сразу, словно онемел.
— Здравствуйте, профессор.
— Одного сейчас выписал в лучшем виде. Честно говоря, не очень верил в успех. Тяжелый был случай.
Крапивка не замечает, как светятся глаза Дмитрия Николаевича, но жизнерадостный, почти ликующий голос профессора вызывает в нем вспышку гнева. Ощутив холодный пот на лбу, Крапивка вытирает его рукавом халата.
— Ну, здесь как дела? — спрашивает Дмитрий Николаевич.
— Все нормально. Отделяемого не было, — докладывает Лидия Петровна.
— Будем смотреть… Ну-ну, не волнуйтесь.
Крапивка садится на стул, слегка закидывает голову.
Склонившись, Дмитрий Николаевич нажимает пальцем на веко.
— Больно?
— Нет.
— Откройте глаза. Закройте. Еще раз откройте, — снова нажимает на веко. — Больно?
— Нет.
— Что-то вы хмурый сегодня, Федор Назарович? Радоваться надо. Все хорошо.
Крапивка встает и молча идет к двери. Вдруг останавливается.
— Что с вами? — спрашивает Дмитрий Николаевич.
Крапивка не отвечает. Постояв в нерешительности, он поворачивается и подходит к профессору.
«Что с вами?.. Что с вами?..» — многократное эхо звучит в голове Крапивки. И гнев, искавший выхода, все накапливается.
— Домой отпускаете? — говорит Крапивка.
— Да, домой.
Крапивка почти не слышит слов Дмитрия Николаевича о помощи, которую ему окажут, потому что весь в плену испуга и гнева.
— Спасибо… Спасибо… — перебивает Крапивка. — Я, конечно, благодарю за все… Только вот смотрю на вас… Очень вы лицом похожи на одного человека. Ну, просто вылитый он. Вот напасть какая…
— Быстрый вы, Федор Назарович, — говорит Лидия Петровна. — Только видеть начали и тут же какое-то сходство обнаружили.
Молчит Крапивка. Путаются мысли.
— С прозревшими это бывает… — улыбается Дмитрий Николаевич. — Один во мне родного брата признал. Помните, Лидия Петровна?
— Помню. Потом сам смеялся.
— Но я-то не ошибаюсь. Я того Проклова и слепой видел. На всю жизнь запомнил. И теперь на вас смотрю, даже страшно. Вылитый Иван Проклов.
Вдруг лицо Дмитрия Николаевича потеряло очертания, в глазах Крапивки потемнело, все вокруг поплыло. Только слышит он жуткое молчание профессора.
— Кто же этот Иван Проклов? — спрашивает Лидия Петровна.
— Бандит… Отца и мать моих убил…
— Ничего другого вы не могли придумать? — возмутилась Лидия Петровна.
— Вылитый Проклов, — зло говорит Крапивка. — А вот фамилия почему-то другая…
…После укола Крапивка спал трудным, неспокойным сном, временами стонал, зовя кого-то на помощь.
Он проснулся от ноющей боли в затылке. Вздохнул, нашарил кнопку вызова, но передумал, не позвонил.
Постепенно освободившись от тупой сонливости, он ясно увидел Дмитрия Николаевича, но тут же облик профессора обрел черты Ваньки Проклова.
…В 1930 году Феде Крапивке исполнилось тринадцать лет. Был он быстр, непоседлив: в один день мог сбегать за много верст в дальнюю деревню, вдоволь нагуляться с босоногими дружками и затемно вернуться домой. От усталости валился на топчан, что стоял за громоздким шкафом, и, растянувшись на тулупе, брошенном черной шерстью вверх, мигом засыпал легким и долгим сном.
Дом, крытый железом, стоял близ дороги, а за мостком, перекинутым через речушку, высилась мельница-ветряк, почерневшая от времени.
Дед Федьки издавна занимался мельничным делом и сына своего Назара приставил к жерновам, наказав: «Береги божий ветер — и не протянешь руку за хлебом насущным».
Когда дед отдал душу богу, Назар стал хозяином мельницы. Все чаще и чаще проводил он неспокойные дни и ночи: о нем начинали поговаривать, что он-де кулак-мироед.
Приближалась коллективизация, пошел слух, что мельницу конфискуют. Но время листало календарь, слух не подтверждался.
Ударил в набат год тридцатый — и слово «колхоз» не сходило с уст людей.
Кулаки люто противились рождению колхозов. Травили скот, жгли хозяйственные постройки. Сеяли смуту и убивали из-за угла колхозных вожаков и сельских активистов.
Шастая к своим дружкам, Федька невольно становился свидетелем шумных разговоров, слышал, как поминали недобрым словом Назара Крапивку, его отца…
