Жорж Сименон - Друг детства Мегрэ

Люка вышел; Мегрэ нахмурил брови. Эксперты Мерса не многого добились. Как и следовало ожидать, повсюду были обнаружены отпечатки пальцев Жозефины Папе.

Однако на ручке входной двери их не было и вообще не было никаких отпечатков — их тщательно стерли.

Имелись также отпечатки пальцев Флорантена, в том числе в стенном шкафу и ванной комнате, но на ящике ночного столика, откуда убийца достал револьвер, не было ничего.

Впервые оказавшись в квартире, Мегрэ поразился царившей там чистоте и порядку. Жозефина Папе не держала прислуги — ни постоянной, ни приходящей. Он представил себе, как она сама, повязав волосы косынкой, убирает по утрам квартиру под льющуюся из радиолы негромкую музыку.

Лицо Мегрэ приобрело ворчливое выражение, появлявшееся у него тогда, когда он бывал недоволен собой: его терзали сомнения.

Не будь Флорантен в незапамятные годы его однокашником, не испросил ли бы он уже постановления на арест?

Между ним и сыном кондитера никогда не было того, что называется дружбой. Уже в лицее юный Мегрэ испытывал к Флорантену смешанные чувства. Шутник мог заставить смеяться весь класс и ради этого готов был пойти на все, даже наказание.

Но не было ли в его поведении своеобразного вызова, даже агрессии?

Он потешался над всеми, смешно передразнивал учителей, имитируя выражения лиц, привычки.

Насмешки, которые он отпускал, были хлесткими. Он же ревниво следил за тем, какое действие производят они на окружающих, и, если класс не разражался хохотом, его брала досада.

Не был ли он уже тогда не таким, как все? Не ощущал ли себя отличным от других? И не потому ли его юмор частенько отдавал желчью?

Став взрослым, уже в Париже, он изведал более или менее благополучные и трудные времена, познакомился даже с тюрьмой, но не изменился.

Не признавая себя побежденным, он продолжал держаться на плаву даже в поношенном костюме, сохраняя присущую ему от природы элегантность.

Он лгал, не отдавая себе в том отчета. Лгал всегда, ничуть не смущаясь, когда собеседник замечал это. Всем своим видом он словно говорил: «Каково придумано!

Жаль, что не прошло».

В лучшие времена он наверняка посещал «Фуке»[2], другие рестораны на Елисейских полях, кабаре близлежащих кварталов, словом, все те известные места, где обретают ложную уверенность в себе.

Мегрэ подозревал, что в душе Флорантена нет мира.

Роль шута была лишь фасадом, прикрывающим жалкую сущность.

Это был неудачник, типичный неудачник, и, что хуже всего, стареющий.

Жалость ли была причиной того, что Мегрэ не отдал распоряжения арестовать его? Или то, что против Флорантена накопилось такое множество улик, хотя он был далеко не глуп?

Ну, например, тот факт, что он обернул коробку из-под печенья со сбережениями Жозе в свежую газету. Разве не мог он найти другой тайник, помимо своей убогой конуры на бульваре Рошешуар, куда неминуемо нагрянула бы полиция.

Или те четверть часа, которые он провел в стенном шкафу после выстрела.

Не боялся ли он лицом к лицу столкнуться с убийцей?

Было так просто поднять по тревоге ближайший к месту преступления комиссариат. Так, например, поступил бы Мегрэ…

У него были все основания задержать Флорантена.

К тому же несколько недель назад появился некий молодой рыжеволосый герой, может быть претендовавший на место Флорантена возле Жозе, то есть лишавший его средств к существованию.

Постучав и не дожидаясь ответа, в кабинет вошел Жанвье и рухнул на стул.

— Наконец-то, шеф.

— Хромой?

— Да. Уж не знаю, сколько я просидел на телефоне, названивая повсюду, в том числе в Бордо. В управлении железных дорог чуть не на коленях умолял тут же начать поиск среди постоянных клиентов. — Он закурил, вытянул ноги. — Надеюсь, мой хромой — тот самый. Не знаю, правильно ли я поступил, но я попросил его зайти к вам.

Через четверть часа он будет здесь.

— Я предпочел бы сам навестить его.

— Он проживает в Бордо. В Париже у него снят номер в отеле «Скриб», в двух шагах от его конторы на улице Обера.

— Кто он?

— Если мои сведения верны, это важная шишка с набережной Шартрон, где находятся частные особняки самых родовитых семейств Бордо. Торгует вином, в основном ведет дела с Германией и Скандинавскими странами.

— Ты его видел?

— Говорил с ним по телефону.

— Он был удивлен?

— Сперва он взял очень наглый тон и спросил, не шучу ли я. Когда я подтвердил, что действительно являюсь сотрудником уголовной полиции и вы хотели бы его видеть, он заявил, что ему нечего делать в полиции и что ищейкам лучше оставить его в покое, если они не хотят неприятностей себе на голову. Я заговорил о квартире на улице Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Какова была его реакция?

— Сперва молчание, затем он проворчал: «Когда комиссар Мегрэ примет меня?» Я ответил: «Как можно скорее». — «Я только разделаюсь с почтой и прибуду на набережную Орфевр», — ответил он. Зовут его Ламотт, Виктор Ламотт, — добавил Жанвье. — Если хотите, во время вашей беседы я свяжусь с уголовной полицией Бордо, чтобы получить о нем дополнительные сведения.

— Неплохая мысль.

— Вы как будто не слишком довольны, шеф?

Мегрэ пожал плечами. Не был ли он таким всегда на определенном этапе расследования, когда ничто еще не вырисовывается? За исключением Флорантена, ему еще накануне ничего не было известно обо всех этих господах.

Утром он принял у себя маленького, кругленького, довольно-таки нелепого на вид человечка. Если бы Курселю не посчастливилось родиться в семье крупного заводчика, что бы с ним стало? Пошел бы в коммивояжеры?

Или превратился в такого же вот Флорантена, полупаразита-полумошенника?

Жозеф доложил о посетителе, Мегрэ поднялся ему навстречу. Входивший хромал. Мегрэ поразили его седина, дряблое лицо; на вид ему было лет шестьдесят.

— Входите, господин Ламотт. Прошу прощения за беспокойство. Надеюсь, регулировщики позволили вам припарковать машину во дворе?

— Это дело моего шофера.

Ну разумеется! У такого наверняка имеется и шофер, и целая стая прислуги в Бордо.

— Полагаю, вы догадываетесь, зачем мне понадобилось вас видеть?

— Один из ваших инспекторов говорил мне что-то об улице Нотр-Дам-де-Лоретт. Правда, я не очень-то понял, куда он клонит.

Мегрэ уселся за свой стол и принялся набивать трубку; посетителю был отведен стул перед столом напротив окна.

— Вы знали Жозефину Папе…

— Интересно, как вы об этом узнали, — после долгой паузы и колебаний ответил наконец хромой.

— Вы, должно быть, догадываетесь, что мы владеем определенными навыками, без чего тюрьмы пустовали бы.

— Мне не по нраву ваши последние слова. Если это намек…

— Вовсе нет. Вы читали утренние газеты?

— Как все.

— Значит, вам известно, что Жозефина Папе, в узком кругу известная под именем Жозе, была убита вчера во второй половине дня в своей квартире. Где были в это время вы?

— Уж во всяком случае не на Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Вы были на службе?

— В котором часу?

— Ну, скажем, от трех до четырех дня.

— Гулял по Большим бульварам.

— Один?

— Вас это удивляет?

— И часто вы так гуляете?

— Когда я в Париже — час утром, около десяти, и час после обеда. Мой врач подтвердит вам, что прописал мне движение. Я был слишком тучен, и сердце могло не выдержать нагрузки…

— Отдаете ли вы себе отчет в том, что у вас нет алиби?

— А разве оно мне необходимо?

— Да, как и другим любовникам Жозе.

Он остался невозмутим, даже не вздрогнул. Только спросил:

— И много нас было?

В его голосе сквозила ирония.

— Насколько мне известно, четверо, не считая того, кто постоянно жил с ней.

— А что, кто-то постоянно жил с ней?

— Если я правильно осведомлен, вашим днем была суббота; у каждого был более или менее определенный день.

— У меня есть свои привычки. Жизнь моя упорядочена. В субботу после визита на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт я сажусь в скорый Париж-Бордо, чтобы к вечеру попасть домой.

— Вы женаты, господин Ламотт?

— Женат, имею детей. Один из моих сыновей работает со мной, на наших бордоских складах. Другой — наш представитель в Бонне и часто ездит в страны Северной Европы. Дочь, зять и внуки живут в Лондоне.

— Как давно вы познакомились с Жозефиной Папе?

— Четыре года назад, может быть, чуть больше или меньше.

— Чем она была для вас?

— Отвлекающим средством, — со снисходительностью, если не презрением процедил он.

— Вы хотите сказать, что у вас не было к ней ни малейшей привязанности?

— Слово «привязанность» представляется мне чересчур преувеличенным.

— А если заменить его на симпатию?

— Она была приятной в общении, выглядела такой скромной. Настолько скромной, что я удивлен, как вы на меня вышли. Могу ли я узнать, кто вам рассказал обо мне?

— Сперва было известно лишь, что есть хромой, который приходит по субботам.