Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
— От кого ты это получил? Кому должен был передать?
— Я уже сказал!
— Хочешь, я расскажу, как плохо в тюрьме? Ладно, не буду рассказывать — сам узнаешь! А получишь ты много — теперь за такое строго наказывают! Меньше двенадцати не дадут… Вернешься импотентом, если из тебя там не сделают педераста! Только чистосердечное признание может смягчить тебе меру наказания. Да и не ты мне нужен, а тот, кто держит вас в кулаке! Чтоб я мог отдать его на растерзание тем родителям, чьих детей он погубил, и тем детям, у которых отнял родителей и детство! А ты всего лишь алчное дерьмо, прилипшее к заднице своего главаря! И не изображай из себя важную птицу!
— Володя! — Эгон жестом вызвал коллегу в коридор — таким злым и несдержанным он никогда еще не видел своего товарища. — Володя, ты устал, поезжай домой, отдохни. Мы тоже скоро поедем. Думаю, что у Мелнавса в самом деле больше ничего нет.
Эгон заметил слезы в глазах Володи.
— Что случилось, старик? — испуганно спросил он.
— Жена нашла у сынишки таблетки в кармане… Циклодол…
— Что он сам говорит?
— Врет, конечно…
Эгон нахмурился и замолчал. Опять его мучил вопрос — неужели мы раз и навсегда не научимся отвечать на свои «почему»? Вроде бы прекрасно понимаем, почему подобное происходит у капиталистов, но совершенно беспомощны, когда приходится отвечать, почему подобное встречается у нас. Где тот червь, который точит нас? Таблетки — это лишь начало. Но… Почему этим «лишь» я пытаюсь успокоить себя? Ради Володи? Надо ведь смотреть правде в глаза — уже начало! Однако тут и там раздаются голоса: нет, у нас нет, у них — за границей, у них — да! Зачем же мы сами себе завязываем глаза? Кому это выгодно? Вот и Володин мальчишка тоже… значит, никто из нас не застрахован. Ведь у Володи нормальная, если не сказать, прекрасная семья.
— У вас есть сарай в подвале? — спросил усатый Ималду.
— Мы им не пользуемся с тех пор, как в доме провели центральное отопление.
— Но сарайчик, наверно, остался? Где ключ?
— В кухне. Я покажу.
Усатый снял с крючка ключ на красной ленточке и другой, побольше, висевший рядом.
— Этот тоже от подвала?
— Нет, от парадного входа, раньше его запирали.
— Вы мне покажете, где?
В подвале, как в катакомбах древних христиан, от главного коридора ответвлялись узкие боковые — тупиковые. Решетчатые двери на многих сарайчиках были либо сломаны, либо сгнили. Тут стояли лужи с протухшей водой — домоуправление, видно, подвалами не интересовалось. Из–за тонкой изоляции на трубах отопления влажный воздух в подвале сильно прогревался, и летом стремительно плодились тощие комары; проникая через щели с потоками тепла, они поднимались вверх, причиняя немало беспокойства жильцам, которые даже на последних этажах боялись открывать окна.
— Наклонитесь, — предупредила Ималда и сама пригнула голову. В подвале она ориентировалась хорошо — на ощупь могла бы обойти весь, ни разу не споткнувшись, хотя давно не была здесь. В детстве, когда Алексис отправлялся гулять во двор, мать навязывала ему сестренку и девочка всегда путалась под ногами у мальчишек, которые в подвале играли в «гангстеров и полисменов». Но дворник частенько выгонял их оттуда.
— Этот… — Ималда остановилась.
Усатый осветил фонариком дверь, обитую листами толстой жести. В нескольких местах на ней виднелись побледневшие фирменные знаки — длинноногая птица эму, а под ней полукругом расположенные слова — «Made in England».
— Откройте сами, — сказал офицер, соблюдая инструкцию. — Я посвечу.
Под потолком за задние колеса были подвешены два велосипеда — взрослый и подростковый. Ималда вспомнила, как училась ездить по немноголюдным дорожкам на окраине Виестурпарка, а Алексис демонстрировал матери свое умение, отработанное как у циркового артиста: на одном только заднем колесе, совсем не держась за руль, он наловчился перескакивать препятствия — сначала делал разгон и на большой скорости рывком приподнимал переднее колесо, а когда оно уже за препятствием касалось земли, наклонялся вперед, легко работая педалями, к которым приделал крепления с гоночного велосипеда…
На полу стояла колода с вогнанным в нее топором — все лезвие в бурых пятнах ржавчины.
— Алексиса… моего брата арестуют?
— Конечно… — и сердито добавил: — Вы что думаете, мы тут от скуки с ним возимся? Думаете, у нас нет ни семьи, ни детей, и нам не хочется быть с ними вместе? — усатый запер сарайчик. — Мы ведь тоже люди.
— Что я могу сделать для него?
— Скажите, чтобы во всем сознался. Тогда наказание ему смягчат.
— А за эти… наркотики… много могут дать?
— Да, это серьезное преступление. — Усатый умолк, чуть не сказав: «такое же, как убийство». — Вам разве не приходилось читать?
— Да. Кажется, да…
А работник опергруппы подумал: даже если бы она прочла про наркоманию и ее последствия все, что напечатано в газетах и журналах, даже тогда не смогла бы себе представить настоящего положения — это надо видеть собственными глазами: малолетних проституток и оборванных старух–воровок, пансионаты для умственно отсталых детей, грязную солому вместо постели в квартире в самом центре города, двойняшек, худых, как скелеты, которые сосут свои ручонки, потому что два дня не ели ни крошки, талантливого когда–то художника — теперь он уже не в состоянии провести карандашом ровную линию, полоумных грабителей, напавших на врачей «скорой помощи», чтобы отнять те несколько ампул с морфием, которые находятся в ящике с медикаментами, недоумка, спокойно продолжающего жевать мак, несмотря на то, что мать тут же в комнате только что из–за него покончила с собой. Все это надо увидеть, проникнуться безысходностью несчастных людей с парализованной волей, чтобы понять, что такое наркомания. Для этой симпатичной девушки, сестры Мелнавса, полиэтиленовый мешочек — всего лишь запретный порошок, и она не видит в нем беды для других людей…
Алексиса уже увели, в квартире остался только Эгон и еще один оперативный работник.
— Пусто, — доложил усатый, закрыв за собой дверь. — Уже уехали?
— У нас сегодня всего одна машина. Сейчас вернутся.
— Дожили… Скоро на место происшествия будем ездить на трамвае…
Ималда села на стул — притихшая и покорная.
— Есть еще адреса?
— Это нам по пути, — уклончиво ответил Эгон.
— Ей–богу, от меня скоро жена сбежит! Что–то уж слишком…
Внизу подъехала машина. В ночной тишине это было слышно особенно отчетливо. Хлопнула дверца.
Усатый подошел к окну и посмотрел вниз.
— До свидания, — попрощался он с Ималдой.
— До свидания, — ответила она, продолжая сидеть.
— До свидания, до свидания… — монотонно повторяла она и после того, как машина уехала.
Около пяти утра обитатели дома проснулись от продолжительного и ужасного крика. Спросонья не могли разобрать, в какой именно квартире случилось несчастье. Одно было ясно — кричала женщина. Жильцам верхних этажей казалось, что крик доносился снизу, жильцам нижних — что сверху. В окнах то тут, то там вспыхивал свет, видно, люди одевались, спеша на помощь. Крик, начавшийся громко, постепенно стихал и наконец превратился в какое–то завывание, потом опять наступила тишина.
Потревоженные жильцы дома снова погрузились в сон.
«Крысы большия мастерицы на всякия гимнастическая штуки. Бегают ловко и проворно, лазают превосходно и даже по довольно гладким стенам, мастерски плавают, способны на большие прыжки и даже недурно роют землю, хотя не любят такого занятия. Пасюк, по–видимому, ловче своего собрата, по крайней мере, плавает несравненно лучше и, кажется, лазает искуснее. Ныряет пасюк не хуже настоящаго воднаго животнаго. Движения его в воде так проворны, что он смело может пускаться на охоту даже за рыбами. Часто может показаться, что вода — естественная стихия пасюка. Испугавшись, он часто бросается в реку, пруд или канал и без отдыха переплывает большие пространства или бежит в течение нескольких минут по дну. Черная крыса пускается на такия подвиги только в случае крайней нужды, но и она умеет хорошо плавать.
Между органами чувств у них всего сильнее развиты слух и обоняние, особенно первый, но не дурно и зрение; что же касается до вкуса, то крысы, к сожалению, имеют слишком много случаев упражнять этот орган в кладовых человека, на самых вкусных кушаньях, и нужно отдать им справедливость: оне умеют выбирать лакомые куски. Распространяться об их умственных способностях после всего сказанного бесполезно: отказать им в уме невозможно, а тем более в расчетливости и лукавстве, с которыми оне умеют избегать всякаго рода опасностей.»
— А, это ты… — Голос Романа Романовича, как всегда был уравновешенный и спокойный, на сей раз, правда, более деловитый. Он отложил на край стола документы, которые просматривал, делая на них пометки — то восклицательный, то вопросительный знаки — встал, закрыл за Ималдой дверь и указал на стул: — Садись!
