Элизабет Джордж - Прах к праху

— Пожалуйста, поешьте немного, — сказал Крис. — Вам понадобятся силы.

Она со стуком уронила вилку на тарелку.

— Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.

— Мама, — быстро перебила я. — Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… — Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. — Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.

Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.

Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:

— Отдыхай, а я посижу рядом.

Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.

Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.

Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины — от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.

Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась — от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…

— Ты хорошо поспала, дорогая. — Я повернула голову к двери.

Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.

— Есть хочешь? — спросила она.

Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда — на самое близкое к моему диванчику место.

Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:

— Я в твоих руках, Оливия.

И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.

Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.

— Скажи хотя бы зачем? — попросила я. — Мне нужно понять.

Она на мгновение отвела глаза.

— Какая ирония, — произнесла она.

—Что?

— Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.

Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.

— Все свелось к гибели человека, — сказала я. — И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?

— Оказалось, что мы нужны друг другу, — сказала она. — Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.

Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.

— Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… — Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~— Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… — Она покачала головой. — Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.

— И я вернулась, — сказала я.

—Да.

Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.

— Извини за выбранное мною время, — сказала я. — Боже, как же я все испортила.

Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.

— Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?

Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.

— Нет, — ответила она.

— Тогда что?

Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.

— Надо замести осколки, — сказала она.

— Мама. Скажи мне правду, — попросила я.

— Правду? — Она подняла голову, но ко мне не повернулась. — Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.

Оливия

Я усвоила два урока. Первый — что существует правда. Второй — что ни согласие с этим, ни осознание правды не делает тебя свободной.

Также я поняла, что при любых моих действиях кто-то пострадает по моей вине.

Поначалу я думала, что смогу сохранить знание втайне. Все эти обрывочные сведения относительно вечера среды и утра четверга никак не связывались воедино, а мать не стала прояснять, что она подразумевала под любовью помимо того, что, по ее словам, сделала это ради него, и я не знала — и не хотела знать, — кто была эта она, которую упоминала мать в связи с Кеннетом. Наверняка я знала только одно: Кеннет Флеминг умер в коттедже в ту ночь в результате несчастного случая. Это и был несчастный случай. И наказанием матери, если наказание требовалось, станет необходимость жить, сознавая, что она устроила пожар, убивший мужчину, которого она любила. Разве это не достаточное наказание? Достаточное, заключила я. Достаточное.

Я решила ни с кем не делиться тем, что узнала. Даже с Крисом. Какой в этом смысл?

Но потом расследование стало набирать обороты. Я как могла следила за ним по газетам и радионовостям. Поджог был совершен с помощью специального устройства, характер которого полиция не раскрывала. Но именно характер этого устройства, а не только его присутствие в коттедже, побудила власти начать использовать слова: «поджог» и «убийство». Как только употребили эти слова, так сразу же в средствах массовой информации стали появляться и сопутствующие: подозреваемый, убийца, жертва, мотив. Интерес нарастал. Множились догадки. Потом признался Джимми Купер.

Я ждала, что мать мне позвонит. Она женщина совестливая, говорила я себе. Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.

Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.

Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.

Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.

— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.

— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?

— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.

— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…