Жорж Сименон - Малампэн
– Что, здесь никого нет?
Мне показалось, что это продолжалось долго. Я даже удивлялся, что он там делает, и вдруг он открыл нашу дверь.
– Скажите-ка, юные чудаки, кто-нибудь есть в вашей халупе?
Как раз в этот момент застекленная дверь отворилась и мать спросила:
– Что тебе надо?
– Не тебя, а твоего мужа... Его здесь нет? Дверь снова закрылась. Закрыла ее, очевидно, мать. Тут я уже более неясно услышал, как говорят о том, что Жамине нужно на два дня человека и лошадь, чтобы погрузить на вокзале строительные материалы. Восстановить этот разговор довольно легко. Жамине никогда не обращался к предпринимателям. Он говорил, что все делает сам, а это придавало его кафе невероятный вид. Он вбил себе в голову построить танцевальный зал на месте курятника, который теперь не использовался. Поскольку работы на полях не было, он пришел просить телегу и лошадь, а также помощь отца или Эжена.
– Ты поговоришь с ним, когда он вернется.
Он, вероятно, был еще в кухне, когда мать снова прошла через детскую, чтобы положить на место бумажник.
– Ты по крайней мере не ссорился с братом? Нет! Я был поглощен игрой. Сидя на полу, на своем красном одеяле, я перевернул стул с соломенным сиденьем. С помощью гвоздя, найденного Бог знает где, я просовывал веревочки под стебли соломы и забыл, что это должно было представлять в моем воображении. А мой брат был где-то возле меня, но я не обращал на него внимания. Рядом послышались два мужских голоса, и один из них был голос моего отца. Значит, он вернулся, и это доставило мне удовольствие. Дом казался живее, когда я слышал его голос.
– Завтра невозможно... Но в понедельник...
Можно ли заключить из его слов, что их разговор происходил в субботу? Не обязательно, потому что воскресенье само по себе считалось свободным от работы днем. Может быть, они разговаривали в пятницу. Но только в пятницу не на той неделе, когда Жамине был у нас в день именин Валери. Потому что тогда, в среду, он бы уже сказал о танцевальном зале. Он задумал это не два дня назад.
Позже мы увидим, как сложилось все остальное.
– Ты закусишь с нами?
По-видимому, он отказался. Я услышал, как отъезжает его машина. В кухне воцарилось безмолвие, хотя отец с матерью все же были там.
В самом деле, почему Жамине не говорил о Тессоне, которого он знал и к которому питал упорную ненависть? Значит, он его не встретил? Со своей стороны и моя мать, обычно гордившаяся своим богатым родственником, не воспользовалась случаем, чтобы сказать:
– Только что здесь был Тессон.
И она ни о чем не поспорила с Жамине, хотя это обязательно бывало при каждом его визите.
– Иди к столу, Ги!
Меня она не звала. Я был болен. Я не имел права сидеть за столом с остальными.
– Ты бы лучше лег! Что ты делаешь с этим стулом? Ты с ума сошел?
А ведь она два раза проходила через комнату, не обращая внимания на мою деятельность.
– Сейчас я промою твои болячки. Есть будешь после! Запах воды с кислородом и шипение пены... Потом более неприятный запах мази... Мать вертела меня направо и налево без церемоний, зажимая мне кожу своими железными пальцами... и ее лицо, которое я видел совсем близко, лицо без выражения...
– У тебя опять коптила печка. Ноздри совсем черные.
И она чистила мне ноздри ватой, скатывая ее пальцами.
Она делала мне больно. Вытянув шею, я ждал, когда это кончится. Тогда, поверх ее плеча, я увидел отца: он бесшумно появился в проеме двери и смотрел на меня. Он молчал. Курил трубку, как всегда после еды. Его большие глаза блестели.
Мать, видимо почувствовав его присутствие, обернулась:
– Что тебе здесь надо?
Я испытал унижение, когда отец, не протестуя, вернулся в кухню.
– Если ты опять расцарапаешь свои болячки, я свяжу тебе руки, слышишь?
Мать, может быть, не помнит этих слов, но у меня они до сих пор звучат в ушах, со всеми интонациями, как граммофонная пластинка.
– Ты не можешь сидеть иначе как на полу?
Потому что я слишком хорошо помню ее голос, сегодня мне кажется, что она говорила, не думая о том, что говорит, просто чтобы производить шум. Ворчала, не намереваясь ворчать. Ухаживала за мной приблизительно с таким же чувством, с каким я ел после страха за Било, только что испытанного нами.
На улице был ветер. Не знаю, шел ли дождь, но был ветер, потому что, когда отец вышел, застекленная дверь кухни резко хлопнула, и я даже подумал, что разбились стекла, а мать подняла голову и нахмурилась.
Что я делал до того, как пришли жандармы? Сколько прошло времени? Несколько дней. И вода все не спадала. У меня есть доказательство: я забавлялся тем, что удил через окно, привязав к палке нитку с согнутой булавкой, на конце. Образовался сквозняк. Появилась мать, закрыла дверь, отняла у меня мою «удочку» и вышла из кухни, не заворчав на меня.
В это время Тессон еще не вернулся домой. Элиза ждала его всю ночь (во всяком случае, так она утверждала) и утром позвонила в больницу. Однако же ничто не доказывает, что день исчезновения Тессона совпадает с днем его посещения Арси.
Почему тетя Элиза позвонила в больницу, а не в полицию?
– Я сразу же подумала «несчастный случай!» – объяснила она мне. – Он же был близорукий, и я боялась, потому что он уехал на велосипеде...
Она и не подумала о нас. Даже если бы тетя хотела позвонить нам по телефону, то не могла бы этого сделать, потому что у нас не было телефона. Интересно, чем она занималась целый день в своем доме на улице Шапитр?
Во всяком случае, вечером она села в поезд, идущий на Ла-Рошель, и поехала к своей сестре.
А сестра ее никак не могла вызывать всеобщего уважения.
Тетя Элиза, при всей своей вульгарности, сохраняла какие-то приличия. Ей многое прощали из-за ее соблазнительной внешности. Ее сестра Ева, которая жила со старым майором колониальных войск, была типичной девицей легкого поведения, уже увядшей и тем более противной, что она представлялась приличной женщиной и страшно злилась на то, что ее нигде не принимают.
Голос у нее был надтреснутый. Чрезмерно намазанная, с кроваво-красными губами, с окруженными черной краской глазами, она напоминала мне голову трупа.
О ней мне рассказывал тот же Пшьом. Он дольше меня оставался в нашем родном краю. Между прочим, он мне процитировал одно место из письма Евы к сестре. У Евы был бронхит.
"Я думаю, майор будет счастлив, если я подохну... "
И потом, в конце письма:
«Целую тебя и плюю на Тессона».
Потому что Тессон никогда не принимал ее в Сен Жан-д'Анжели и однажды, когда увидел ее в своем доме, ушел, ни слова ни говоря, и ждал на улице, объявив своей жене, что, если эта тварь еще когда-нибудь появится у него в доме... Его слова, вероятно, сопровождались соответствующим жестом.
Следовательно, насколько мне известно, тетя Элиза провела ночь в двухэтажном домике около казармы, в котором жил майор. Что они обсуждали вое трое?
Только на следующий день, то есть через два дня после исчезновения дяди, тетя явилась в полицию Сен Жан-д'Анжели в сопровождении своей сестры, как обычно сильно накрашенной.
Я несколько раз слышал разговоры об этих событиях. Одна подробность, довольно странная, хотя по-человечески, может быть, и понятная. Выйдя из вокзала, тетя направилась прямо в полицию, не подумав зайти домой и посмотреть, не вернулся ли ее муж.
О нас она там не говорила, несмотря на историю с пирогом. Я думаю, в сущности, она была незлой женщиной. По мерам, принятым полицией, я догадываюсь, о чем она там заявила: прежде всего полиция и жандармы стали искать в закрытых домах соседних городков и в некоторых подозрительных деревенских кафе. Неужели тетя имела основание думать, что Тессон был завсегдатаем этих мест? Скорее, мне кажется – без точной причины, что эта мысль возникла у нее в Ла-Рошели. Ее сестра или майор, наверное, сказали ей:
– Вы знаете, что он иногда и сюда заглядывал, чтобы развлечься?
Во всяком случае, с тех пор существование тети как бы выпачкалось этой отвратительной Евой, и для меня это было разочарованием.
Потому ли, что я воображал какую-то взаимную склонность, существовавшую между моим отцом и тетей Элизой?
Отчасти, конечно.
Но также, и я в этом уверен, потому, что меня, будущего мужчину, влекло к этой настоящей самке, к самке в чистом виде.
Она не отдавала себе в этом отчета, и я долгое время тоже. Присутствие ее сестры отняло у меня больше иллюзий, чем я потерял за двадцать лет опыта. Физическая любовь осталась у меня связанной с образом тети Элизы, но понятия возмездия, порабощения воплотились в Еве и в майоре, которого я так никогда и не видел. Он умер? Возможно. Насколько мне известно, это был грубый человек, с трудом заслуживший звание майора за тридцать лет службы в Африке. Может быть, Еве удалось бы выйти замуж, если бы для нее нашлось свободное место возле ее сестры?
Как бы я мог объяснить моей жене, которая время от времени просыпается и поднимает голову с подушки, как мог бы я заставить ее понять, что если я посещал квартиру на бульваре Бомарше, прекрасно зная сложившуюся там ситуацию, если я слушал трогательную историю Жанны о ее незавершившейся любви, если я с комической торжественностью обещал ей никогда не намекать на это и помочь ей забыть ее разочарование, то это как-то связано с тетей Элизой и ее сестрой? Мне было бы трудно признаться даже мужчине, что для меня слова «заниматься любовью» автоматически вызывают представление о белокуро-розовом теле, пышном и теплом, быть может немного слишком мягком, – теле моей тети.
