Жорж Сименон - Малампэн
– Хотите сделать обход?
Она вынула один из моих халатов из стенного шкафа. Разворачивает накрахмаленное полото.
– У нас много новеньких... Надо позвать Жербера. Жербер – это практикант. И вот мы втроем переходим от кровати к кровати.
Разве не странно; я вернулся домой точно в то время, как и в обычные дни, и не помню, чтобы я поднимался на лифте или искал ключ в кармане! Чудо, что он там оказался, ведь я не собирался выходить. Словом, я осознаю только тот момент, когда поворачиваю ключ в замке и думаю, что у нас нет работницы. Я кладу шляпу на вешалку. Пересекаю переднюю, гостиную, которая в часы приема больных служит комнатой ожидания.
Я не нарочно старался идти бесшумно. Может быть, я бессознательно хотел подражать легкости воздуха в тот день? Я останавливаюсь. Меня не ждут. Не знают, что я здесь. Комната Било открыта. Жена в мое отсутствие подняла шторы. Я делаю шаг на цыпочках, чтобы посмотреть и вижу кровать и в ней моего сына, сидящего с подушками за спиной.
Они ничего не подозревают. Думают, что они одни. Он доверчиво улыбается, улыбается блаженно и прищуривает глаза, его улыбка настолько обезоруживает, что его никогда невозможно бранить.
На ночном столике нет склянок с лекарствами. Кажется, что в комнате уже нет болезни, что ее прогнали, как прогоняют пыль или дым. Мне для этого уже не нужно делать шага, только немного нагнуться вперед, и я вижу другое лицо, лицо Жанны.
Она прищуривает глаза точно также, как Било!
Она улыбается так же, как он. Улыбается, как будто у нее нет возраста, – улыбка в чистом виде.
Вначале я не понимаю, что они делают. Но нет! Било шевелит пальцами одной руки, моя жена хватает их ртом и покусывает, а он пугливо убирает пальцы. Он смеется. Она тоже смеется.
Они не слышали, что я пришел. Они слышат только друг друга. Било смотрит на нее, как будто она – это весь мир, и Бог, и он сам вдобавок, как будто она это-все, это безопасность, это радость. Правда ли, что я поморщился, что я..?
Жанна взяла его мизинец в зубы, вернее в губы, и ее глаза...
Ее глаза вдруг изменились, зрачки остановились, потускнели. Все успокаивается. Все гаснет. Она поднимает голову. Смущенная, она меняет позу. Спрашивает:
– Ты здесь?
Я покашливаю. Смотрю в сторону. Я не могу смотреть на них. Не знаю, что я говорю, но говорю что-то очень быстро, потому что мне нужно говорить очень быстро. Я верчу в руках какой-то предмет. Я пытаюсь закрыть окно, потому что это дает мне возможность выиграть время. И вдруг я испугался, меня охватила паника, я думаю, что оставил на с голе тетрадь.
Жанна, стоя передо мной, спрашивает:
– Ты ходил в больницу?
Как она это угадала? Почему это доставляет ей удовольствие?
– Да! Поскольку я уже дошел до нее...
Прочла ли она? Не прочла? Я хочу задать ей какой-нибудь наводящий вопрос, чтобы догадаться. И я глупо спрашиваю:
– Никто не приходил?
Может быть, она поняла, а может быть, отвечает нарочно, чтобы успокоить меня:
– Только Морен... Он был здесь больше часа... Он очень доволен, что болезнь приняла такой оборот...
Видит ли она, какие у меня широко раскрытые глаза, и я не знаю, что делать и куда деваться, и не смею войти в комнату Било, как будто одним своим присутствием боюсь что-то разбить там? Моя ли это вина? Что я знаю о ней?
Я делаю все, что могу. Вот уже двенадцать лет, нет, что я говорю? Вот уже двадцать лет, тридцать лет, как я хожу на цыпочках, как я едва смею глубоко вздохнуть. Потому что я понял, что все хрупко, непрочно, все, что нас окружает, все, что мы принимаем за действительность, за жизнь! Богатство, разум, спокойствие... И, конечно же, здоровье!.. И честность...
Были дни, когда, если бы я позволил себе...
Это не имеет ничего общего с Тессоном, с моим отцом, с моей матерью, с моей тетей, со всеми Рекюле, сколько их есть на свете.
Я знаю... Я чувствую...
И вот уже меня мучит мысль, что Жан у моей матери, и я хочу скорей ощутить, что он здесь, с нами.
Нужно, нужно обязательно как можно быстрее сомкнуть круг.
Нужно ходить на цыпочках, осторожно...
Нужно смиренно наметить границы, решительно заявить себе:
– Это мое... Это у меня дома... Это я навсегда.
Я знаю, что чувственность у Жана пробуждается раньше обычного и что возникает риск...
Я поговорю с ним.
И на следующей неделе я сделаю рентгеновский снимок моей жене, из-за ее двенадцатиперстной...
А я сам... Я часто думал о внезапной смерти отца. Ясно, что если он умер от...
Иначе было бы слишком легко! Как тогда, когда я думал, что достаточно купить новую машину и запустить ее в ход, и ты сразу станешь обладателем юга и солнца.
Разве тетя Элиза, выйдя замуж за своего уродливого старого Тессона, чтобы...
И моя мать, которая...
Мой отец...
Солнце наискосок разрезает гостиную надвое. Жена бросилась в кухню, где у нее тушится рагу.
Било, один в своей кроватке, произносит:
– Что ты мне принес?
И я не знаю, как ответить. Мне стыдно. Моей маленькой больной с одиннадцатой кровати я принес куклу. Я нахожу ответ. Я не смею его произнести. Это бессмысленно. Это принадлежит к целой куче рухляди, которую я хотел бы выбросить.
– Себя!
И я объясняю, завидуя тому взгляду, который был у него для матери и которого у него нет для меня, в то время как глаза его задают мне точные вопросы:
– Мы проведем большие каникулы на юге...
Я хватаюсь за дерево, хотя это глупо. Я обещаю себе сжечь свою тетрадь и знаю, что не сделаю этого.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. По четвергам во французских школах не было занятий.
