Найо Марш - Увертюра к смерти

“Там, внизу, — подумал Генри, — они все только просыпаются в своих тёплых домах и никто из них не знает о том, что я здесь жду Дину Коупленд”.

Он почувствовал, что спине стало теплее. Пожухлая трава приобрела какой-то новый оттенок, и он увидел перед собой свою нечёткую тень. Взошло солнце. Он услышал, как где-то совсем близко кто-то назвал его по имени, и затем из-за гребня холма вышла Дина, вся в голубом, с ярко-красным шарфом на шее.

Генри не смог произнести ни звука. Слова застряли в горле. Он поднял руку и помахал Дине. Та сделала ответный жест. Так как он не мог просто стоять и глупо улыбаться, пока она подойдёт, он решил закурить, стараясь делать это как можно медленнее. Наконец он услышал её шаги по холодной, подмёрзшей земле, и каждый её шаг отдавался ударом сердца в его груди. Когда, закурив, он поднял глаза. Дина была уже рядом с ним.

— Доброе утро, — поприветствовал её Генри.

— Я не могу отдышаться, — сказала Дина. — Доброе утро, Генри. У твоей сигареты просто божественный запах.

Он протянул Дине сигарету.

— Здесь, наверху, просто великолепно! — воскликнула она. — Я рада, что пришла. Ты не поверишь, но мне жарко. Правда. Руки и лицо замёрзли, а остальное как из печки.

— Я тоже рад, что ты пришла, — сказал Генри. Они немного помолчали. Генри, не отрывая глаз от дымящейся трубы дома мисс Кампанула, спросил:

— Ты чувствуешь себя немного смущённой?

— Да, — сказала Дина. — Если я начну говорить, я буду нести без умолку всякую ерунду, а это верный признак смущения.

— Со мной все наоборот. Я не могу произнести ни звука. Мне кажется, что я краснею, а моя верхняя губа начинает дёргаться.

— Это пройдёт через минуту, — сказала Дина. — Генри, что бы ты сделал, если бы оказалось, что ты имеешь власть над всеми тебе подобными? Это звучит немного торжественно. Я имею в виду, что ты мог бы влиять на сознание, а значит, и на судьбы всех живущих там, внизу. Что бы ты сделал?

— Я бы заронил в сознание кузины Элеоноры мысль о том, что она должна заниматься миссионерством в Полинезии; или чтобы мисс Кампанула организовала общество нудистов в Чиппинге; или чтобы мой отец стал сюрреалистом.

— Нет, а серьёзно, что бы ты сделал? — настаивала Дина.

— Я не знаю. Наверное, я попробовал бы сделать их проще. Люди кажутся мне чересчур занятыми и опутанными условностями.

— Может, их надо сделать добрее?

— Да, возможно, это помогло бы.

— Безусловно, помогло бы. Если бы мисс Кампанула и твоя кузина Элеонора не завидовали так друг другу, и если бы доктор Темплетт больше жалел свою жену, и если бы миссис Росс больше заботилась о том, чтобы не расстраивать планы других людей, мы не переживали бы таких сцен, как вчера вечером.

— Возможно, — согласился Генри. — Но нельзя запретить им любить, если можно назвать любовью то, что они чувствуют друг к другу. Я люблю тебя, и, полагаю, ты это знаешь. От этого мне кажется, что все кругом благородны, добры и великодушны. Но, в то же время, если бы у меня был целый гарем больных жён, они не смогли бы запретить мне говорить тебе о моей любви. Дина, я безумно люблю тебя.

— Правда, Генри?

— Ты никогда не поверишь, как сильна моя любовь. Я тысячу раз обдумывал, как скажу тебе об этом. Сначала мы просто беседовали бы, а потом, в подходящий момент, я бы сказал, что люблю тебя.

— Ты хотел быть изысканным?

— Да. Но этот способ оказался не для меня.

— И не для меня тоже, — сказала Дина. Они взглянули друг на друга. Эту минуту они сохранят в памяти на всю жизнь. В этот момент они не видели чётко лиц друг друга, потому что способность каждого из них видеть притупило волнение.

— О, Дина, — сказал Генри. — Дорогая, дорогая Дина, я очень сильно тебя люблю.

Он протянул руку и дотронулся до её руки. Это было их первое прикосновение. Дина воскликнула:

— Генри, дорогой мой!

Она прижала его ладонь к своей холодной щеке. — О, Господи! — сказал Генри и притянул её к себе. Конюх Джоуслина, ехавший не спеша по дороге на Клаудифолд, поднял глаза вверх и на фоне зимнего неба увидел две прижавшиеся друг к другу фигуры.

— Мы должны вернуться на землю, — сказала Дина. — Звонит церковный колокол. Уже, должно быть, восемь часов.

— Я поцелую тебя восемь раз в промежутках между ударами, — сказал Генри.

Он поцеловал её в глаза, в щеки, в мочки ушей и дважды поцеловал её в губы.

— Вот! — бормотал он.

— Не надо! — крикнула Дина.

— Что случилось, дорогая?

— Не цитируй из Макбета. Это плохая примета!

— Кто это сказал?

— В театре все так говорят.

— Я им покажу! Мы не в театре, мы на вершине мира.

— Все равно, я скрещу пальцы, чтоб не сглазить.

— Когда мы поженимся?

— Поженимся?

Дина затаила дыхание. Безмятежное счастье Генри внезапно померкло. Он почувствовал, как изменилось настроение у Дины.

— Что это? — спросил он. — Что случилось? Тебя пугает мысль о нашей свадьбе?

— Просто мы действительно должны вернуться на землю, — мрачно проговорила Дина. — Я не знаю, когда мы поженимся. Видишь ли, произошла одна довольно сложная вещь.

— Господи, дорогая, что ты собираешься мне сказать? Надеюсь, не о семейном проклятии и не о дюжине кровных родственников, находящихся в приютах для лунатиков?

— Не совсем. Дело в твоей кузине Элеоноре.

— Элеонора! — воскликнул Генри. — Её почти не существует.

— Подожди, я тебе скажу кое-что. Теперь я должна это сказать. Я скажу тебе, когда мы спустимся с холма.

— Сначала скажи, что ты счастлива так же, как и я.

— Трудно чувствовать себя более счастливой.

— Я люблю тебя. Дина.

— Я люблю тебя. Генри.

— Весь мир принадлежит нам, — сказал Генри. — Давай спустимся и завладеем им.

Они шли вдоль гребня холма по тропинке, ведущей прямо к саду у домика ректора. Дина шла впереди, и чтобы поговорить, им приходилось постоянно останавливаться.

— Боюсь, — начала Дина, — что я мало внимания обращаю на твою кузину Элеонору.

— Ты удивляешь меня, дорогая, — сказал Генри. — Для меня самого она не более чем пустое место.

— Тогда все в порядке. Я не могла говорить об этом до сегодняшнего утра, потому что это все касается нас с тобой.

— Ты имеешь в виду тот день, когда она притаилась за дверью вашей гостиной? Дина, если бы её тогда там не было, как бы ты себя повела?

За этим последовала продолжительная остановка.

— Дело в том, — наконец произнесла Дина, — что она, должно быть, рассказала об этом твоему отцу.

— Да, она это сделала.

— Он говорил с тобой?

— Да.

— О, Генри!

— Да, это был целый допрос. “Что это такое я слышал о твоих намерениях относительно мисс Дины Коупленд?” — “Простите, сэр, но я отказываюсь вам отвечать”. — “Генри, ты бросаешь мне вызов?” — “При всем уважением к вам, сэр, да!” Все в таком роде.

— Он против этого?

— Элеонора настроила его против. Проклятые выпученные глаза!

— Но почему? Потому что я дочь бедного приходского священника, или потому что я — актриса, или, может быть, мой вид ей неприятен?

— Я не думаю, что твой вид ей неприятен.

— Пожалуй, твой отец хочет, чтобы ты женился на богатой наследнице.

— Думаю, да. Но не имеет никакого значения, моя милая Дина, чего он хочет.

— Нет, имеет. Ты ещё не знаешь. Мисс Прентайс заходила к папе вчера вечером.

Генри резко остановился и в изумлении уставился на Дину.

— Она сказала.., она сказала…

— Ну, продолжай.

— Она сказала ему, что мы встречаемся и что ты не рассказываешь об этом отцу, но что он узнал об этом, и был ужасно расстроен, и заподозрил нас в коварстве, и… О, какая же она подлая! Она намекнула, что мы…

Дина остановилась, не зная, как продолжить.

— Что мы совершаем грех? — пришёл на помощь Генри.

— Да.

— О, Боже! Ну и мысли у этих женщин! Я уверен, ректор не придал этому значения.

— Её внешняя благовидность вызывает отвращение. Ты помнишь тот день, несколько недель назад? После того как я вернулась, когда ты повёз меня в Мортон и мы устроили там пикник и вернулись домой только к вечеру?

— Я помню буквально каждую секунду этого дня.

— Она узнала об этом. Не было ни малейшей причины скрывать это от кого бы то ни было, но я ничего не рассказала папе. Рассказ притупил бы мои воспоминания. Мне не хотелось ни с кем делиться ими.

— Мне тоже.

— Вот, а теперь это выглядит очень подозрительно и папа считает, что я что-то от него скрываю. Когда мисс Прентайс ушла, он позвал меня к себе в кабинет. На нем был его берет, явный признак, что разговор будет очень важным. Папа был скорее печален, чем рассержен, и это говорило о том, что он действительно очень огорчён. Он рассуждал, как настоящий феодал, и сказал, что мы всегда считались.., я забыла кем.., чуть ли не вассалами этих господ Джернигэмов и всегда поступали честно, и что я веду себя, как горничная, имеющая тайные отношения со своим господином. И дальше в том же духе. И знаешь. Генри, мой дорогой, это смешно звучит, но я действительно начала чувствовать себя низкой и вульгарной.