Джон Карр - Убийства в Плейг-Корте
В ней лежал большой свернутый лист, засалившийся и покрытый темными пятнами; краткая заметка, вырезанная из газеты; письма на почтовой бумаге, не менее старые, чем первый лист. Выцветшие чернила совсем не читались под желтыми пятнами, но к документам прилагалась копия поновее, свернутая и засунутая под перевязывавшую пачку ленту.
Большой лист, который я не решился полностью разворачивать, боясь, как бы он не рассыпался, представлял собой официальный документ. Сверху шла витиеватая надпись столь крупными буквами, что я разобрал имена участников сделки.
«Сим удостоверяется приобретение Томасом Фредериком Холлидеем, джентльменом, упомянутой ниже усадьбы Лайонела Ричарда Молдена, лорда Сигрейва, 23 марта 1711 года»…
В глаза бросился заголовок газетной заметки: «Самоубийство известного предпринимателя». Бледный снимок запечатлел мужчину в высоком воротничке, который таращил глаза, словно испугавшись фотокамеры. Очки с двойными линзами, обвисшие усы, кроличий взгляд… В заметке кратко сообщалось, что Джеймс Холлидей, эсквайр, застрелился в доме своей тетки леди Энн Беннинг; в последнее время был чем-то угнетен, озабочен, постоянно разыскивал сведения о заброшенном фамильном доме… История загадочная. В ходе дознания леди Беннинг дважды падала в обморок.
Я отложил вырезку, снял ленточку, разложил другие бумаги. На копии старых выцветших, высохших писем была надпись:
«Письмо лорда Сигрейва своему управляющему Джорджу Плейгу и ответное письмо последнего. Переписал Дж. Холлидей 7 ноября 1878 года».
Я начал читать при неверном свете свечей в мрачной комнате, то и дело сверяясь с оригиналом. Ничего не было слышно, только шорохи, скрипы, как всегда бывает в старых домах, хотя пару раз мне показалось, будто кто-то вошел и читает через мое плечо…
"Вилла дела Треббиа, Рим, 13 октября 1710 года.
Плейг!
Твой хозяин (и друг) слишком болен и озабочен, чтобы писать так, как ему приличествует, но я молю тебя и заклинаю во имя твоей любви к Господу Богу поведать мне правду об этом ужасном событии. Вчера я получил письмо от сэра Дж. Толлфера с известием о кончине моего брата Чарлза от своей же собственной руки. Он ничего больше не сообщает, но намекает на какое-то темное дело, и когда я припомнил все слухи, ходившие вокруг нашего дома, то едва не лишился рассудка. Поскольку здоровье миледи Л, ухудшается, что бесконечно меня тревожит, я не могу вернуться домой, хотя ученый доктор уверяет, будто ее можно вылечить. Поэтому расскажи мне все, Плейг, ведь ты жил у нас с детства, а прежде — твой отец. Молюсь и надеюсь, что сэр Дж. Толлфер ошибся.
Поверь, Плейг, я не столько тебе господин, сколько друг.
Сигрейв".
"Лондон, 21 ноября 1710 года.
Милорд!
Если бы Богу было угодно отвести беду, нависшую над Вами и, конечно, над всеми нами, я бы никогда ничего не утаивал. Но я думал, это были преходящие неприятности, хоть теперь убедился в обратном. Ныне на мне лежит тяжкий долг, и Богу известно, я сполна осознаю собственную вину. Должен сказать вашему лордству много больше, чем Вы спрашиваете, и даже о событиях времен Великой Чумы, когда поместьем управлял мой отец, только об этом ниже.
По поводу кончины мастера Чарлза должен сообщить Вам: вашему лордству ведомо, что он был спокойным, тихим юношей, склонным к учению, дружелюбным, любезным и всеми любимым. За месяц до смерти (приключившейся в четверг 6 сентября) я заметил в нем беспокойство и бледность, приписав сие слишком усердным занятиям. Битон, его камердинер, рассказывал, что мастер Чарлз по ночам просыпался в холодном поту, однажды разбудил его криком, и он, прибежав, увидел, что хозяин прячется за пологом кровати, схватившись за горло, как будто испытывал смертную боль. Однако к утру мастер Чарлз обо всем позабыл.
Он не носил с собой шпагу, но, казалось, пребывал в постоянном беспокойстве, искал что-то по бокам своего длиннополого сюртука, пуще прежнего побледнел и осунулся. Кроме того, взял за обыкновение сидеть у окна своей спальни, которое, как известно вашему лордству, выходит на наш задний двор, особенно в сумерки и при восходе луны. Однажды он что-то крикнул в окно и, указывая на явившуюся молочницу, именем Господа Бога заклинал не пускать ее в дом, ибо видит страшные язвы у нее на руках и на теле.
Теперь попрошу ваше лордство вспомнить каменный домик во дворе под деревом.
Пятьдесят с лишком лет он пустует. Батюшка вашего лордства и его досточтимый отец ссылались на таковую причину: домик случайно поставлен над выгребной ямой, и поэтому там все портится. Настаивая на сем утверждении, далеком от истины, оба не позволяли сносить дом, заявляя, будто иначе все кругом заразят дурные испарения. В домике не держали никакой провизии, только сено, пшеницу, овес и подобное.
Служил у нас тогда привратником молодой работник по имени Уилберт Хоукс, зловредный малый, который до того рассорился с прочей прислугой, что не пожелал ночевать рядом с ними и потребовал поместить его в иное место. (Будьте уверены, я об этом в ту пору не знал.) Он клятвенно заверил, что не боится никакой выгребной ямы, в домике нет ничего дурного, честный слуга может там сладко спать на охапке чистой соломы. Его уведомили о запрете. Тогда он говорит: «Ладно, буду по вечерам тайком снимать ключ со связки ключей проныры Плейга, когда он повесит ее на ночь, а по утрам цеплять обратно».
Время было дождливое, ветреное. На первое утро его спросили, спокойно ли он спал, хороша ли постель, на что он сказал: «Хороша, но признайтесь, кто из вас ночью царапался в дверь, легонько стучал и расхаживал вокруг домика, глядя в окна? Кто собирался меня одурачить, прикинувшись пронырой Плейгом, и заставлял открыть дверь?»
Над ним посмеялись, сказали, что он лжет, ибо окна расположены так высоко, что никто не мог бы в них заглянуть. Вскоре приметили необычную бледность Хоукса, нежелание выходить на двор в темноте, хотя он по-прежнему спал в том же домике — не хотел, чтоб его дразнили.
Первая неделя сентября выдалась сырой, с сильным ветром, тут-то и нагрянули беды, о которых я вам хочу поведать.
Хворавший мастер Чарлз оставался в постели, его навещал доктор Ханс Слоун собственной персоной.
В ночь на 3 сентября слуги пожаловались, будто что-то выгнало их в темные коридоры. Больше того, рассказывали, что они задыхались, плохо себя чувствовали, но ничего не видели.
Вечером 5 сентября после захода солнца горничная Мэри Хилл отправилась в галерею, которая тянется среди складских и конторских помещений, чтобы полить герани в каменных цветочницах, установленных на подоконниках. Преодолевая страх, она вошла в пустую в это время часть дома, в одной руке девушка держала зажженную свечу, в другой — кувшин с водой. Когда все забеспокоились, что ее слишком долго нет, и подняли шум, я сам отправился ее искать и нашел на полу с почерневшим лицом.
До самого утра она не произнесла ни слова (при ней всю ночь просидели две женщины), потом, наконец, открыла истинную правду, а именно: когда она поливала цветы, в оконную решетку перед нею просунулась костлявая рука синеватого цвета, покрытая крупными воспаленными язвами, и слабо дернулась над геранью, стараясь выхватить свечу. Затем появилась другая рука — то ли с ножом, то ли с шилом, которое и воткнула в ставню, хотя этот факт горничная с уверенностью не подтверждает, ибо больше ничего не помнит.
Молю ваше лордство извинить меня за подробное описание происшествия, приключившегося в ночь на 6 сентября. Сообщаю, что около часа ночи нас разбудил страшный крик, раздавшийся в каменном домике. Я выбежал с пистолем и фонарем, остальные за мной. Оказалось, дверь заперта изнутри. Ночевавший там Хоукс открыл нам, но толком ничего объяснить не мог, только жалобно умолял ради бога не отправлять его обратно. Позднее он признался, что сквозь решетку пыталась просунуться чья-то рука с шилом, причем он видел даже лицо.
В ту самую ночь (верней, ближе к утру, по свидетельству камердинера Битона перед констеблем) мастер Чарлз в постели перерезал себе горло. Осмелюсь добавить, в надежде на понимание вашего лордства, что явственные припухлости, которые я видел собственными глазами на лице и на теле мастера Чарлза, полностью исчезли к тому времени, как женщина пришла обмывать тело…"
Сердце мое тяжело колотилось, мне было жарко, несмотря на сырость. Перед глазами предстал бледный юноша у окна своей спальни, управляющий, писавший покаянное письмо господину, тени из давних забытых времен возвращались в проклятый дом. Возникла жуткая догадка о том, что сейчас преследует Дина Холлидея.
Я вскочил, причем мышца ноги дернулась от испуга, потому что, клянусь, кто-то прошел мимо двери по галерее. Я лишь краешком глаза уловил движение и сделал несколько шагов, чтобы успокоиться. Каменные цветочницы под окнами? Теперь их тут не осталось, хотя одну, на лестничной площадке, я запомнил. В галерее никого не было.
