Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
В сознании поэта застрял растянутый на черных ветвях кусок шелка с нарисованной черной косточкой. Какое-то время он видел внутренние переходы «Казани», сквозь этот шелк видел лицо Маруси, она что-то говорила, и только когда перед ним оказалась стоящая на крахмале скатерти тарелка с красным свекольным салатом под майонезом, стряхнул с себя оцепенение.
— Зря вы на экскурсии не ходите! — сказала, обращаясь к Шуману, сидящему напротив за столом, Маруся. — Безумно интересно.
Миколы за столом не было. Шуман был все в том же костюме, что и ночью, голова его была аккуратно перебинтована, вверх из бинта торчал смешно хохолок. Старушки-фанатички тоже за столом не было.
— Не хожу, — сказал Шуман. — У меня своя экскурсия! — Он указал ножом, которым перед тем разделывал мясо, на свою перевязанную голову. — Кстати, попрошу вас не отпираться. Вы должны будете дать свидетельские показания против нашего монаха. Вы же все видели.
— Видели! — покивал Олесь. — Видели… Но показаний никаких давать не будем.
— Это принципиально?
— Абсолютно принципиально. Против монахов показать может только Бог. Слово поэтов против монахов не весомо. Разве поэт может судить то, что ему не принадлежит.
— Тоже верно, — неожиданно согласился Шуман и, наколов на серебряную вилку последний кусочек мяса, отправил его себе в рот. — Поэт — это другое. С поэтами я работал…
— Что вы имеете в виду? — спросила Маруся.
— А вы знаете, — вытирая губы салфеткой, сказал Шуман, — ведь Иосиф Виссарионович тоже был поэтом. И есть мнение, что все последующие события в нашей стране — результат тех его стихов, что не были написаны. Гитлер был художником… — Шуман поднялся. — В общем, придем в Архангельск, там разберемся, думаю, вас вызовут.
— Зачем?
— Вообще мир существует в нашем субъективном восприятии! — сказал Шуман, повернулся и зашагал через зал между столами.
— Позер какой! — Маруся тоже промакнула губы салфеткой. — Вина поэтов его интересует. Знаешь, никогда не подозревала, что в этой организации могут работать подобные шуты.
«Он не шут, — подумал Олесь, заставляя себя смотреть строго в тарелку. — Он ведущее колесико репрессивного аппарата. Часть машины не способна к иронии. Его ирония — это часть его программы».
— А интересно, — сказал он, уже заканчивая с обедом. — Интересная теория. Поэт пишет или придумывает. Скажем, он придумывает Большой Соловецкий остров, а на острове лагерь, а в лагере несчастные монахи в ожидании смерти. Почему нет, все это на абстрактном уровне вполне в духе настоящей поэзии. А потом этот лагерь возникает. В конце концов, если он не был придуман, он ведь не мог и возникнуть. Другой поэт пишет уничтожение острова, скажем, одним взрывом. Скажем, упал самолет, и…
— Хватит тебе… Мне надоела твоя поэма… — оборвала затянувшийся философский пассаж Маруся. — Пойдем, на экскурсию по местам казней опоздаем.
Спустившись вниз, они, желая только переодеться и выйти сразу, неожиданно для самих себя застряли в каюте.
— Каждый видит только то, что ему интересно, — опускаясь на койку, устало сказал Олесь. Тело его неожиданно отяжелело.
— А если это неприятное что-то?
— Неприятное тоже может быть интересным.
Рука Маруси проникла на грудь поэта, под рубашку.
Пальцы у нее были теплые, шелковистые, быстрые.
— Нужно запереть дверь… — прошептала она. — Это объективно.
Зачем-то Олесь посмотрел в иллюминатор. Волна шарахнула в зеленое стекло с такой силой, что казалось, может его вдребезги разбить. Он попытался понять, что происходит, что происходит с его собственным настроением, с его сознанием, но не смог никак определить положение вещей. Никакого поиска, никакого наслаждения, никакой даже самой маленькой цели. Ни светлой цели, ни темной не было в поэте. Только где-то на самом краю сознания, будто во сне, — шорох, множащийся отдаленный шорох, будто сотни, тысячи голосов одновременно пытаются выговорить последнее имя.
— Что с тобой? — на миг приостанавливаясь в своем движении и пытаясь заглянуть в чужие глаза, очень-очень тихо спросила Маруся. — Что-то с тобой, миленький, не то.
— Я устал! Никуда не хочу идти… — Подчиняясь ловким женским рукам и слушаясь женских губ, проговорил Олесь. — Ты права, это объективно!..
То ли прозвенела волна о стекло, то ли звук пришел из репродуктора, точно было известно: колокольни Большого Соловецкого молчат. На Большом Соловецком работают только маяки. Но Олесю, лежащему уже на спине с закрытыми глазами, отчетливо послышался звук медного колокола. Колокола радостного и печального, сказавшего одно короткое слово за всех умерших.
25
Никогда у них не было такого секса. Больше действие походило на сон не о том. Когда тело занято одним, голова другим, а в сердце играет совершенно иная мелодия, не подходящая ни к одному из первых двух случаев. Дверь так и позабыли запереть, не то чтобы увлеклись и не заперли, а просто не отнеслись серьезно. Был случай, когда Олесь и Маруся занимались любовью на тазах большой толпы, на спор, из извращенного удовольствия, в общем, страх перед чужими был чистой формальностью.
Волна, будто прорвав стекло, плеснула в лицо. Олесь открыл глаза, утер пот и вдруг увидел, что дверь в коридор распахнута, а прямо над ними торчит заострившееся лицо Миколы. Длинный нос святого отца готов был почти просунуться между их лишь на мгновение разомкнутыми губами.
— Дай пистолет! — сказал Микола, и по-собачьи как-то облизал губы. — Дай сейчас.
— Откуда?
— Мне солдат сказал, что он у тебя. Дай, мне человечка одного наказать надо.
— Да ты уж наказал, кажется? — Маруся села на одеяле и стала одеваться.
— Наказал недостаточно. Дашь?
— Нет.
— Дашь! — Лицо Миколы приблизилось к лицу поэта, глаза смотрели в глаза. — Нельзя правое дело остановить.
Еще мгновение назад поэт был пассивен и немногословен, еще мгновение назад он был внутренне разделен на разные противоборствующие стихии, и вдруг все переменилось. В иллюминатор вошло яркое дневное солнце, оно ослепило. И Олесь крикнул:
— Ты, монах! — Он, как был голый, вскочил на ноги и ухватил Миколу за шиворот. — Ты пародия на монаха. Вас здесь целый корабль пародий. Ты что, не понимаешь, что так и умереть можно! — Не делая все же никаких лишних движений, Олесь заломил Миколе руку и сказал, обращаясь к Марусе. — Сходи приведи этого Шумана. Приведи кого-нибудь из команды, святого отца по-моему, следует изолировать. — Второй рукою он ухватил Миколу за волосы и спросил: — Ты крови, значит, хочешь? Ты к несчастным солдатам-интернационалистам, значит, приставал? У тебя, наверное, идея какая-нибудь серьезная есть. Расскажи!
— А ты… А ты… — Микола пытался вырваться, но только сучил от боли ногами по ковру. — А ты мелочь, — почти проблеял он. — Ничтожество. Ерундовый человек. Коли я пародия, то ты вовсе ничего. Ничего! Пустое место… — Изо всех сил он пытался уязвить и уязвил следующим словом: — Пустое место с блокнотиком… Дашь пистолет?
— Нет! — пытаясь совладать с волною ярости, сказал тихо Олесь. — Ничего не дам!
— Пустите его!
— Что? — Олесь повернулся и увидел, что Маруси в каюте нет, а на ее месте сидит устало Тамара Васильевна, одетая в больничный халат. — Что вы сказали?
— Он ведь прав! — спокойно продолжала Тамара Васильевна. — Он, насколько я понимаю, хочет расправиться со своим врагом. Дайте ему пистолет. Я уверена, крови здесь не будет.
— Сука… — процедил поэт. — Поклониться могилке мужа приехала… Любопытный был муженек, нос свой совал, куда не просили… В квадратном озере, небось, купался, страшную рыбку удил… И ты туда же…
— Туда же! — кивнула Тамара Васильевна. — Вы ему руку сломаете, если еще нажмете.
— Пусти! — уже жалким голосом, весь обмякая, попросил Микола. — Пусти! Не надо мне… Я пугнуть его хотел. Все равно за измену Родине садиться… Или за хулиганство… Все равно одна статья!
Олесь отпустил. Он надел свой плащ, молча застегнул его и зашагал, громыхая сапогами, вверх по железной лестнице. В первый раз в своей жизни поэт потерял всякий контроль над своими эмоциями. Это не было результатом истерики, это было результатом принятого решения.
26
Волна за иллюминатором дробилась с шелестом в сверкающие брызги, и в первую секунду было невозможно против солнца рассмотреть лица.
— Где он?! — крикнула Маруся. Молодой офицер, составивший компанию Шуману, пришедший за мятежным монахом, смущенно отступил назад в коридор, так что Маруся одна осталась в каюте, куда они вдвоем ворвались, распахнув ударом дверь. Микола сидел по одну сторону стола, Тамара Васильевна в больничном халате — по другую. На столе стояла бутылка пепси-колы, два стакана и лежали игральные карты. Также карты были и у обоих в руках.
