Фотофиниш - Найо Марш
— Боюсь, что нет.
— Нет? Выше только достижение, зафиксированное в Книге рекордов Гиннеса. Этот одержимый молодой человек позаботился о том, чтобы включить эту ноту в ее арию. Кстати, должен сказать вам, что, хотя это великолепное создание поет как Царица Небесная, в музыкальном смысле она глупа как пробка.
— Да бросьте!
— Поверьте мне. Это правда. Перед вами сейчас компания, собранная ради этого фарса огромной ценой. Бас — новозеландец и достойный преемник Иниа Те Виата[11]. У него роль Вооза, и поверьте мне, «Чужестранка» для него совершенно неподобающее произведение. Милая Хильда Дэнси на диване будет петь Наоми, у которой в опере лишь один дуэт, горстка речитативов и партия контральто в слабом попурри на тему Bella figlia dell’amore[12]. Там к ней присоединяется меццо-сопрано — маленькая Сильвия Пэрри, которая как раз сейчас беседует с композитором. Она, так сказать, синьора Вооз. Далее вступает романтический элемент в лице Родольфо Романо — это главный сборщик колосьев, который с первого взгляда начинает обожать Руфь. Нечего и говорить, что она доминирует в квартете. Я, наверное, кажусь вам очень черствым? — сказал синьор Латтьенцо.
— Вы кажетесь мне очень забавным, — сказала Трой.
— Но язвительным? Да?
— Ну… возможно, безжалостным.
— Если бы мы все были такими…
— Что?
— Безжалостными к Руфи, дорогая.
— Ах вот оно что! — рассмеялась Трой.
— Я очень голоден. Она, как обычно, опаздывает на двадцать минут, и наш добрый Монти смотрит на часы. Нам должны устроить настоящее представление — «Запоздалое Появление». Слушайте.
В этот момент послышались музыкальные восклицания, быстро становящиеся все громче.
— Приближается небесная пожарная машина, — громко объявил синьор Латтьенцо, обращаясь к присоединившемуся к ним Аллейну.
Дверь в холл широко распахнулась, на пороге появилась Изабелла Соммита, и Трой подумала: вот оно. «Воскликните Господу, вся земля!»[13] Вот оно.
Первое, что все замечали в Соммите, были ее глаза. Они были огромные, черные и мрачные, раскосо посаженные на ее белом и гладком лице. Над ними — две арки бровей, тонкие, но, если их предоставить самим себе, они станут густыми и грозно встретятся над переносицей. Полная нижняя губа и слегка выступающие зубы с маленькой щербинкой впереди, которая, как говорят, означает склонность легко влюбляться. На ней были бриллианты и бархатное зеленое платье, щедро открывавшее ее знаменитую грудь, сверкавшую словно мрамор.
Все сидящие встали. Аллейн подумал: еще немного, и дамы присядут в низких реверансах. Он взглянул на Трой и узнал на ее лице выражение живого внимания и беспристрастного наблюдения, которое означало, что его жену зацепило.
— Мои дороги-и-е! — пропела Ла Соммита. — Так поздно! Простите, простите. — Она обвела всех своим необыкновенно проницательным взглядом — медленно, будто лучом маяка, подумал Аллейн, и тут этот взгляд остановился на нем, а потом на Трой.
На лице Соммиты появилось выражение изумления и восторга. Она пошла им навстречу, протянув к супругам обе руки и вскрикнув от волнения, схватила их за руки и крепко пожала их, словно поздравляя с бракосочетанием, и словно ее радость по этому поводу была слишком велика, чтобы выразить ее словами.
— Вы приехали! — вскричала она наконец и обратилась к остальным. — Разве не чудесно? Они приехали! — Она словно трофеи показывала их своей вежливо слушающей публике.
Аллейн неслышно выругался, и чтобы высвободиться, поцеловал ей руку.
Последовал водопад приветствий. Ла Соммита схватила Трой за плечи, пристально посмотрела на нее, спросила, подойдет ли ей она (Соммита), и сказала, что она уже знает, что они en rapport[14] и что она (Соммита) всегда это знала. А Трой знала об этом? Она обратилась к Аллейну: Трой знала?
— О, — ответил тот, — она ужасно хитра, мадам. Вы понятия не имеете, насколько.
Последовали мелодичные восклицания и смех, вызванный этой совсем не блестящей шуткой. Аллейна игриво побранили.
Их прервал еще один похожий на стюарда человек, появившийся у входа в дальнем конце комнаты и объявивший, что ужин готов. Он держал поднос, на котором, несомненно, лежала прибывшая с Аллейнами почта; он подошел с подносом к секретарю с соломенными волосами, и тот велел: «Ко мне на стол». Мужчина что-то ответил и указал на лежавшую на подносе газету. Секретарь сильно взволновался и повторил достаточно громко, чтобы слышал Аллейн: «Нет-нет, я этим займусь. В ящик моего стола. Унесите».
Мужчина слегка поклонился и вернулся к дверям.
Гости к этому моменту пришли в движение, и сцена напоминала конец первого акта эдвардианской комедии: громкие голоса, продуманные движения и общее ощущение приближения к кульминации, которая будет развиваться в следующем акте.
Однако кульминация произошла немедленно. Бас, мистер Эру Джонстон, громогласно спросил:
— Это что, вечерняя газета? Значит, там будут результаты Кубка Мельбурна?[15]
— Полагаю, да, — сказал мистер Реес. — А что такое?
— Мы неплохо заработали, поставив на лошадь Топ Ноут. Она была явным фаворитом.
— Слушайте все! Мельбурнский кубок! — пророкотал он.
Процессия остановилась. Все оживленно болтали, но, как говорят актеры, все «перекрывал» голос Соммиты, потребовавшей дать ей газету немедленно. Аллейн увидел, как взволнованный секретарь пытается добраться до слуги, но Соммита уже схватила газету и раскрыла ее.
Последовавшая за этим сцена в течение трех-четырех секунд отдаленно напоминала прерванную схватку в регби. Гости, все еще разговаривающие друг с другом, толпой обступили примадонну. И вдруг все умолкли, попятились и оставили ее в одиночестве; она молча скосила глаза на раскрытую газету, которую держала так, словно собиралась пинком отправить ее в вечность. Как говорил потом Аллейн, он мог поклясться, что на губах у нее выступила пена.
На первой полосе газеты красовался огромный заголовок:
СОММИТА НЕ НОСИТ БЮСТГАЛЬТЕР СО ВКЛАДЫШАМИ
И ниже:
Знаменитая примадонна официально заявляет, что все ее изгибы — от природы. Но так ли это???
В широкую рамку в центре страницы были помещены примерно девять строк печатного текста, а под ними стояла огромная подпись: Изабелла Соммита.
III
Обед стал катастрофическим моноспектаклем Соммиты. Было бы преуменьшением сказать, что она пережила целую гамму эмоций: она начала там, где гамма закончилась, и вспышки истерии служили в этом представлении передышками. Время от времени она внезапно умолкала и начинала жадно поглощать еду, которую перед ней ставили, ибо была прожорливой дамой. Испытывавшие неловкость гости хватались за эту возможность и присоединялись к ней в более консервативной манере. Тем более что еда была превосходной.
Ее коллеги
