Линдси Фэй - Тайна семи

Глава 26

Первой увидела меня Маргарет. И не узнала. Когда я ее покинул, ей было всего семь – маленькая девочка, лепечущая что-то своим куклам. Теперь же она выросла, превратилась в женщину, была замужем за ясноглазым пареньком, который стоял с ней рядом. Она не забыла о своем несчастном порабощенном отце – в честь него назвала своего сына Соломоном Нортапом Стаутоном.

С прошлого лета я взял в привычку просыпаться в постели брата с ранениями головы. Невыразимо неприятно и утомительно. Одно утешало – на этот раз я, по крайней мере, не был изуродован.

Просто благословение Господне, подумал я и сел в постели.

Портрет Томаса Джефферсона висел на своем месте, графин заменили новым. Мои ботинки, галстук и жилет куда-то исчезли, но остались рубашка и брюки, которые Вал прислал мне для бала. Коснувшись затылка, я смутно вспомнил, что кто-то зашивал меня, словно тряпичную куклу. Если верить циферблату и стрелкам, с тех пор прошло всего несколько часов. А стало быть, сегодня воскресенье, первый день марта, и я твердо вознамерился выбросить из головы девяносто процентов из того, что произошло накануне. И никогда больше не вспоминать.

На кухне что-то жарилось. Я улавливал запах и шипенье жира на сковородке.

Войдя в кухню, я увидел брата – он снимал с огня глубокую чугунную сковороду. Затем увидел Джеймса Плейфэйера – тот сидел за столом, и на лице его читалось предвкушение. Он казался бледнее обычного. А вокруг шеи обмотан ярко-желтый шарф, не до конца скрывающий повязку из белых бинтов на горле. Интересно, подумал я, были ли у него ключи от квартиры Вала, но потом решил, что мне все равно. Никогда прежде я не испытывал счастья при виде одного из друзей Вала. Так что отметить такое событие стоило.

– О, боже! Сядь! – Джим вскочил и ловко подсунул мне под задницу стул. Явно с лучшими намерениями. – Тебе нельзя шляться по дому, подобно бродячему коту. Врач сказал, что…

– Но мне уже гораздо лучше, – возразил я.

Вал с сомнением покосился на меня. Затем с помощью ножа и вилки вынул из сковороды жареную баранью ногу и переложил ее на разделочную доску. Нога была нашпигована розмарином и мелкими янтарными кусочками чеснока. На брате была красная фланелевая куртка и черные брюки – судя по всему, близилась его смена в пожарном депо.

– Я чувствую себя таким ничтожеством… – начал Джим.

– Если б я только смог, то… – Эти слова мы произнесли одновременно.

И тут же умолкли.

– Ты ничего не мог поделать, кроме того, что сделал. И чертовски лихо справился со своей задачей. Ты как, в порядке? – спросил я.

Джим нетерпеливо взмахнул рукой, словно отвергая бутылку прокисшего вина.

– Ерунда. Царапина.

– Ни черта себе царапина, – проворчал Вал, явно пребывая в не слишком хорошем расположении духа. – Это не царапина, жеманный маленький балбес, а целая дыра в твоем долбаном горле. И последний раз, когда я тебя видел, ты словно искупался в ванне своей же крови. Если у меня все получится, Макдивитт и Бирдсли навеки распрощаются со своими карьерами или с яйцами. А желательно – и с тем и другим.

– Боже милостивый, ты меня просто пугаешь, Валентайн, – нежно произнес Джим и подмигнул мне. Я не сдержался и улыбнулся ему в ответ.

– Не хотелось бы вмешиваться во все это, но если они тронут хотя бы одного из вас, займусь ими лично. Прямо руки чешутся накостылять им прямо сейчас, но думаю, партия справится с этим лучше.

Джим слегка покраснел.

– Может, дать тебе свой носовой платочек, чтобы защитил во время битвы?

Брат насмешливо фыркнул и накрыл мясо перевернутой миской. Очевидно, понимал, что предложение было шуткой всего лишь наполовину. Все же любопытно, подумал я, освоился ли он с мыслью, что молли способны не только на разнообразные половые извращения, но и на самую искреннюю привязанность. Впрочем, разговор это долгий, да и не ко времени.

– Зачем ты это сделал? – спросил я Вала и указал на прикрытую миской баранью ногу.

– Затем, что через десять минут мясо станет нежней и мягче. Кстати, Мэтселл просил тебе передать, что выпустил еще одного заключенного, цветного парня по имени Том Гриффен. Шеф сказал, что против этого человека обвинений никто не выдвигал, вот он его и отпустил. В чем там дело-то?

Секунду-другую я никак не мог вспомнить. Затем вспомнил и преисполнился чувством горячей благодарности к шефу.

– Том Гриффен убил Шона Малквина. – ответил я.

– Вон оно как… Я отправлю ему открытку с благодарностью.

Вал достал буханку хлеба и передал ее Джиму, который взял нож и начал ловко и быстро нарезать хлеб на ломти с хрустящей корочкой. И тут я неожиданно ощутил бешеный, просто волчий голод. Брат откупорил бутылку вина и начал разливать по бокалам.

– Ты должен выложить нам, что произошло тем утром, – сказал Вал. – Чем скорей снимешь камень с души, тем лучше. К тому же сам знаешь, я заслуживаю того, чтобы выслушать эту историю.

Я знал. К тому же вступать с братцем в пререкания было просто опасно.

И вот мы перешли из кухни в гостиную, сели ужинать, и я принялся за рассказ. Аккуратно вплел в эту историю и картинку с магнолиями на свадьбе под солнцем Юга. И людей, которые были всего лишь плодом воображения их друзей, и мать, проявившую невероятную храбрость. Брат нервно курил, Джим был потрясен до глубины души – словом, мне повезло со слушателями, разделявшими мои симпатии и антипатии. И жареная баранья ножка оказалась просто превосходной, как и первая бутылка вина, а затем и вторая.

Ко времени, когда мы закончили, солнце уже садилось. Джим подошел к окну, отдернул штору, какое-то время всматривался в темнеющее небо. Брат потянулся за курткой и окинул меня многозначительным и непонятным взглядом.

– Ею надобно будет заняться, – произнес он. – В самое ближайшее время.

Ага!.. Шелковая Марш с ее пристрастием к созданию убийственного хаоса.

– Понимаю, – буркнул я в ответ.

– Тогда я пошел. В «Никербокер» двадцать один. А ты, Джим, можешь остаться, если хочешь, но буду признателен, если завтра к утру уберешься отсюда. – Натягивая перчатки, он криво усмехнулся мне. – Общество молодых ирландских вдов организует сбор средств в фонд, дамочки планируют нанести нам визит в пожарку. Вот уже как несколько недель присматриваюсь к одной цыпочке. Вроде бы не слишком глубоко скорбит, ну, ты понимаешь. Попросила у меня аудиенции после собрания, хочет переговорить о чем-то наедине, но, думаю, долгого разговора не получится. Так что, может, тебе стоит свалить домой и передохнуть, а, Джим?

– Несомненно, – нарочито спокойным ровным тоном ответил тот. И смотрел невозмутимо.

Но обмануть меня ему не удалось.

– А тебе, Тим, советую собраться с мыслями, если таковые еще остались, хорошо?

С этими словами он вышел. Я пересек комнату и приблизился к Джиму. Тот стоял и смотрел на захлопнувшуюся дверь.

– Не знаю, как это у вас там положено, – заметил я.

Джим снова развернулся к окну, плотнее стянул на шее шарф тонкими пальцами. На улице постепенно холодало, воздух кристаллизировался в морозные тени, живые существа норовили плотнее сбиться в кучку, искали тепла, неодушевленные предметы становились хрупкими и колючими.

– Неважно, кем там считает себя Вал, – произнес он. – Важно то, что он для меня значит. А он очень много значит. И еще я знаю, кто я есть. Это тоже важно. И ни одному человеку на свете не отнять этого у меня.

За окнами мерцали последние проблески вечерней зари. Я стоял рядом с Джимом и сомневался, чтобы когда-либо слышал, как человек говорит о подобных чувствах таким вот образом. Ведь, по сути, он ничего не сказал, а мне так вообще было нечего сказать, но я чувствовал: между нами есть общность.

– Чувствую себя здесь так одиноко, – пробормотал я.

– Правда? – Джим одарил меня беглой улыбкой. – А вот я – никогда.

– Но как это возможно? В таком городе?

– Ты только посмотри, – он указал на улицу. – Эти окна, они глядят на сотни других таких же стеклянных окон, и за этими стеклами живут тысячи и тысячи заблудших потерянных душ. И когда я впадаю в уныние, чувствую себя беспомощным, десятки других людей испытывают примерно те же чувства. А когда я злюсь на себя за чувство беспомощности и уныние, бесчисленные толпы других людей слабеют вместе со мной. Когда я счастлив, происходит то же самое. Это похоже на… Обычно я исполняю камерную музыку. А все это похоже на огромный оркестр. Так что чувство одиночества мне неведомо.

Глядя на бесконечные ряды и нагромождения кирпичных зданий, я пытался как-то интерпретировать эти его высказывания. Представил, как повсюду расхаживают сотни моих двойников, с тем же настроением и мыслями на фоне остальных безликих толп, и подумал, что он, пожалуй, прав. Если чувствую себя одиноким, то я не одинок в своем чувстве. Тем более здесь, в таком жестоком метрополисе, как наш. Он получал утешение от осознания того, что те же чувства испытывают и другие обитатели города, с которыми он, впрочем, никогда не встречался… И я отчаянно нуждался в таком же братстве, но вместо этого испытывал лишь большее отчаяние от осознания того, что мы неспособны помочь друг другу.