Андрей Добров - Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин
Я даже остановился.
– Откуда вы взяли?
– Но это же ясно как белый день! – воскликнул певец. – Связки удалены опытной рукой. Да и удар нанесен – точно в сердце!
– Ну! – возразил я. – На Хитровке много таких вот – опытных, что могут прямо в сердце!
– А рисунок? – спросил с жаром Шаляпин. – Там изображен человек в цилиндре.
– Или в шляпе, – перебил я его.
– С тростью – как у вас.
– С палкой. Как у калек.
Шаляпин поджал губы и кивнул.
– Отдайте мне этот рисунок, – попросил он.
– Зачем?
– Я снесу его Коровину, моему другу-художнику. У него острый взгляд – он способен заметить в рисунке то, что мы упустили.
Я вынул картонку из кармана и передал ее Шаляпину.
– Только поставьте меня в известность, если ваш друг что-то тут разберет.
– Хорошо.
– Да, кстати! Ваш портсигар!
Шаляпин с благодарностью принял обратно свое драгоценное имущество, потом назвал мне адрес флигеля, который он снимал на Долгоруковской улице, мы пожали друг другу руки, и он, поймав извозчика, уехал.
4
Мальчик-загадка
Каково же было мое удивление утром следующего дня, когда я, раскрыв «Русский листок», обнаружил в нем напечатанную петитом небольшую заметку о вчерашнем убийстве Пашки Щегла с припиской, что московская полиция по горячим следам раскрыла это дело, арестовав… Блоху! Рудников недолго думая схватил первого попавшегося под руку! В досаде я швырнул газету на пол! Получилось, что я сам послал человека в тюрьму, будучи уверен в его невиновности, но не приняв во внимание безыскусность хитровского правосудия! К тому же арест Блохи мог сильно повредить моей репутации на Хитровке – если раньше я вполне без опаски ходил в эти трущобы, то теперь доверие ко мне местных обитателей было подорвано – кто раскроется мне, человеку, из-за которого могут арестовать и послать по Владимирскому тракту? Если вчера убийство мальчика было для меня печальным, но в принципе рядовым событием, не имеющим лично до меня никакого отношения, то теперь все изменилось. Над чашкой кофе я поклялся разобраться с этим делом и найти настоящего убийцу! Ужо я покажу этому Рудникову, что такое настоящая полицейская работа!
Правда, выпив кофе и поразмыслив, я пришел к выводу, что, возможно, поторопился с клятвами, поскольку обещать – одно, а вот выполнить такое обещание – совсем другое дело. Да и мой образ жизни в последнее время сильно изменился – я уже не был молод и не пускался в бесшабашные авантюры, как в молодости, предпочитая их скорее описывать, нежели переживать взаправду. К тому же, думал я, разве не висит над каждым обитателем Хитровки этот дамоклов меч каторги – пусть и без вины? Разве не знал я десятков подобных случаев, когда с наполовину обритой головой в Сибирь шли люди, преступлений не совершавших вовсе? Вся вина которых состояла только в том, что они оказались в неподходящем месте в неподходящее время, да еще и среди неподходящих людей, которые, однако, обладали властью хватать и не пущать? Разве и все мы, честно признаться, не чувствуем иногда своими макушками острие этого дамоклова меча, висящего над каждым? Я сел работать над своими записками, но дело не шло. Мне все время вспоминался жалкий шарманщик Блоха. И как я послал его в лапы Рудникова с моей визитной карточкой в кармане.
Поняв, наконец, что в работе своей я не имею никакого продвижения, я оделся и вышел пройтись. Я задумчиво шел по тротуару, уложенному в три ряда квадратной серой плиткой, рассеянно поглядывая на кривоватые, но часто натыканные по краю, приземистые бетонные тумбы для привязывания лошадей, на булыжную широкую мостовую, давно нуждающуюся в переукладке. Я рассеянно глядел на знакомые вывески, не читая их. Мимо иногда медленно проезжали извозчики с пустыми экипажами, притормаживая напротив и ожидающе поглядывая из-под своих приземистых цилиндров, как правило, обмотанных поверх тульи разноцветными шарфами, – не захочет ли барин прокатиться. Почти по центру улицы иногда проезжали тяжело груженные телеги, развозившие товары в магазины. Далеко впереди на перекрестке проплыла коробка трамвая. Было прохладно, но дождя не ожидалось. В иной день я бы шел быстро, разминая ноги, радуясь самой способности вот так быстро, энергично идти, выбивая искры кованым концом своей трости из плит и камней. Но не сегодня, нет. Возможно, я слишком все драматизирую, и Блохе в тюрьме будет даже лучше – все-таки не надо работать. Да и кормежка может быть намного лучше, чем в «Утюге». Да и по части общества – не так уж и много изменений произошло в его круге общения… Да-с… Не пора ли стряхнуть с себя это оцепенение, вернуться домой, надеть фрак и отправиться в редакцию «Русских ведомостей», в этот чинный и сухой террариум «профессорской» газеты. Узнать последние новости, а потом спуститься в типографию к верстальщикам и наборщикам – с ними я чувствовал себя намного свободней и пользовался у них любовью и уважением. Примостившись у корректорского шаткого стола, я бы почитал свежие гранки материалов коллег, глядишь, и снова засвербило бы в душе от желания вскочить в поезд и помчаться прочь из города – туда, в жизнь, в степь или горы, к другим – бесхитростным и открытым людям, которых в современном городе и не найдешь! Полежать ночью у костра на старых овчинах, послушать их песни и рассказы… Купить билет на «Самолет» и, опершись о борт парохода, вытирая с лица брызги волжской воды из-под огромного колеса, вспомнить, как вел вдоль этих берегов расшивы вместе с бурлаками, вспомнить их песню:
Белый пудель шаговит, шаговит…Черный пудель шаговит, шаговит…
…Как чуть не подался в ушкуйники, подпав под грубое очарование рассказов про атамана Репку, как случайно встретил отца и вместо шайки поступил в армию…
Но тут я с досадой остановился, топнул ногой и, махнув стоявшему у обочины извозчику, забрался в коляску, приказав отвезти себя к полицейскому моргу.
Морг представлял собой новое двухэтажное здание в глубине старого неухоженного сада. Стены, покрашенные в белый и голубой цвета, выглядели свежо, но окна, почти до конца тоже закрашенные белым, намекали, что внутри скрывается совсем другая атмосфера. Войдя в прихожую, я вызвал к себе знакомого по репортерской работе патологоанатома Зиновьева. Доктор пришел довольно быстро, вытирая руки вафельным полотенцем, и радостно со мной поздоровался. Небольшого роста, с обширной лысиной и черной бородой, торчавшей лопатой. Его веселая манера обращения и озорные татарские глаза никак не вязались с картинами препарирования трупов. Но я знал Зиновьева как одного из лучших специалистов своего дела.
– Доктор, – сказал я. – К вам вчера уже поздно вечером должны были привезти с Хитровки зарезанного мальчика.
– А! Мальчик-загадка! – воскликнул доктор.
– Почему загадка?
– Ну как же! Сплошная загадка этот ваш мальчик! Хотите его увидеть?
– Если возможно, то да. И не только увидеть, но и получить вашу консультацию.
Зиновьев энергично почесал ухо:
– С какой целью интересуетесь? Вряд ли по родственной части, а? Значит, по репортерской?
– Именно по репортерской.
– Ну, тогда могу вас удивить. Сам сегодня удивлялся… Впрочем, пройдемте!
Мы пошли по широкому коридору, покрашенному бежевым, откуда широко распахнутые двойные двери вели в небольшие залы с прозекторскими столами – почти на каждом лежало тело. И далеко не все они были прикрыты от нескромного взгляда чистыми простынями. Несмотря на то что в морге не топили и было прохладно, дух разложения чувствовался отчетливо.
– Запах не беспокоит? Предложить вам одеколону на платок? – спросил Зиновьев.
– На войне обвыкся, Павел Семенович, – ответил я как можно беспечней. Но я лукавил. После сражений мы и турки старались как можно быстрее собрать и похоронить своих мертвецов, опасаясь, что разложение и сопутствующие ему мухи приведут к распространению заболеваний.
Наконец, миновав помывочную, откуда доносился шум воды – то очередного покойника обрабатывали холодной струей из шланга, пройдя мимо кабинета самого Зиновьева, мы вошли в небольшую комнату, где помещалось всего два стола. Один из них пустовал, а на другом лежало тело, покрытое простыней. Торчали только длинные костлявые ступни с кривыми пальцами, на один из которых веревочкой прикрепили клеенчатую бирку с цифрами, написанными химическим карандашом.
– А вот и наш вундеркинд! – провозгласил доктор и жестом фокусника откинул простыню с лица. – Вуаля! Он?
Конечно, вчера в полутьме я не мог подробно рассмотреть и запомнить лицо мальчика. Однако ранку на его шее я помнил хорошо.
– Он, – кивнул я.
– Прелестно! – откликнулся Зиновьев. – Ну что же, сначала задавайте ваши вопросы, а потом и я задам вам свои. Они хоть и не относятся к области священной патологоанатомии, но сильно меня занимают – по-человечески.
