Елена Афанасьева - Колодец в небо
Молоко текло и текло, он с жадностью голодного младенца высасывал его, освобождая переполненные груди, и сливался с нею, как только могут сливаться два истомившихся многолетним ожиданием, два предназначенных друг другу существа.
Как объяснить, что такое любовь? Как объяснить, что происходит в какой-то нежданный, непрогнозируемый, неопределяемый миг, когда все, что было важно, значимо, предельно, что было главным и основополагающим в жизни, вдруг, будто приемник этой важности из розетки выдернули, теряет смысл. И только ком в горле. И бешеный ритм сердца, ощущаемый где-то за ухом, и под коленкой, и в висках, и в горле. И сухость во рту – Ниагару бы выпила.
Что есть любовь? Почему еще вчера ты жил, хотел, стремился, а сегодня от тебя, наполненного всеми твоими вчерашними беспредельными устремлениями, осталась только оболочка. Пустая, сложившаяся пополам, отогнанная ветром в дальний угол опустевшего двора твоей судьбы оболочка, в которую при всем желании не вместиться твоей воспаленной душе.
Любовь есть счастье? Отнюдь. Счастье, покой и благость приносит лишь легкая влюбленность, очарованность и очаровательность флирта, ласкающего тела, не слишком затрагивая души.
Любовь всегда ураган. Смерч. Торнадо, отрывающий от нахоженных троп. И роняющий оземь неизвестно как далеко от прежних привычек и прежних чувств, после того как одно из двух закручивающихся в этом вихре ощущений пойдет на убыль. Внутренности отбиты. Душа в смертельном падении покинула бренное тело, которое несколькими минутами позже разобьется и не сможет свести собственные знаменатели в единую дробь с числителями сути. И только боль, бесконечная, всепоглощающая боль, как сквозь пробитые в тонущей подводной лодке перегородки отсеков, будет заполнять твое обреченное на жизнь существо.
Еще вчера в состоянии бескрылого безлюбья ты молил о чувстве, а сегодня оно, настигнув, так измучило, измочалило, изуродовало тебя, что ты уже и не знаешь, молить ли об обратном или благословенно нести свой крест. И мучиться болью, которая, по сути, и есть любовь. Все прочее – влюбленность.
Вернулась домой. Антошка пытался перевернуться на животик и получше ухватить за хвост кошку Пиарку. Иннулька, скрючившись в три погибели, читала нового «Гарри Поттера». Все как всегда. Как было вчера. Как, наверное, будет завтра.
Только сегодня все было не так.
Лена посмотрела по сторонам и неожиданно где-то там внутри, в глубине себя отчетливо сформулировала: «Признак настоящей любви – приходишь домой, и собственные дети кажутся чужими».
Скажи ей сейчас, что это не ее дети, не ее жизнь, а ее осталась в том затмении, в котором провела последние два часа, она бы поверила. Потом разумом, сутью опомнилась бы, затормозила, заграбастала и Антошку, и Иннульку, до удушья прижала, не желая отпустить. Но вырвавшаяся из нее истинная женская суть, глядя на телесную оболочку со стороны, все равно шептала бы о возможности иной жизни. Иной реальности. Иного счастья.
А счастье было таким неиспытанно огромным, что давило своей огромностью. Уж кто-кто, а она по роду своей основной деятельности хорошо знала, что сверхсильные эмоции одинаково деструктивны. Сильное счастье, как и сильное горе, разрушает организм. Знала, но ничего с собой поделать не могла.
Такого огромного, неподъемного, болезненного счастья в ней не было никогда. А как жить в пространстве этого счастья, как существовать, почти не имея возможности разделить эту болезненную эйфорию на двоих (видеться с Андреем удавалось ох как редко), она не знала. Научившись за долгие годы жить в безвоздушном пространстве привычки, теперь она напоминала человека, которого вдруг подтащили к кислородному баллону и дали слишком сильный напор. И дальше человек задыхался уже не от удушья, а от избытка того, чем стоит дышать.
На этот раз она была готова на все. Бросить Вадима. Взвалить на себя двоих детей и собственную мамочку. Лишь бы снова не потерять его.
Она была готова на все. Только он теперь не был готов.
Он изменился за эти годы. Успех закрыл его. На месте прежнего распахнутого юноши появился удачливый, абсолютно удачливый и от этого абсолютно закрытый человек.
В какой-то момент, когда старая и моментально ожившая любовь вспыхнула в нем, нужно было решать – жить или не жить. Не в смысле суицида. Нет. Телесная его оболочка жила и вполне неплохо себя чувствовала. Мелькала в глянцевых журналах, летала то в Канны, то в Голливуд, царила! Нужно было решать, жить или не жить его душе. Страдать или не страдать. Рисковать или не рисковать.
Вылепливая свой успех и свою удачу из самого себя, он слишком хорошо знал, что элемент «счастий» в его рабочей машине не задействован. Что счастье не может стать для него топливом. Скорее, напротив, испортит двигатель, как попавшие в сорок литров высококачественного горючего пол-литра кристально чистой, но абсолютно вредной этому двигателю воды.
Единственное возможное топливо для его актерской машины по своей формуле противоположно счастью. Лишь на преодолении несчастий он научился строить свои, уже названные великими, роли. В миг, когда он любил и чувствовал, что любим, он был неудачен в своем актерствовании именно потому, что собственное счастье предательски выпирало из рисунка роли. И лишь став несчастным, едва не сломавшись тогда, в девяносто третьем, он стал успешен, абсолютно успешен, наиболее успешен из всех, кто выходил на старт вместе с ним.
Счастливый беззащитен. Счастливый светится своим счастьем. А он должен, вынужден, обязан светиться эмоцией, положенной ему для сегодняшней роли.
Любить не по роли это риск. И Андрей решил не рисковать. Решил не видеть Ленку, как она сама в девяносто третьем решила не видеть его. Решил сделать себе больно, очень больно, чтоб не стало еще больнее.
И тогда сломалась Ленка.
Внешне она вроде бы продолжала прежнюю, со стороны кажущуюся почти идеальной, жизнь. Семья, муж, двое прелестных детей, на работе от заказов отбоя нет, с деньгами все в порядке, еще чуть, и можно эту, оставшуюся от бабушки Вадима квартиру на большую в новом доме или на чуть поменьше, но в тихом центре, поменять.
Внешне все идеально, как было идеально и в девяносто третьем, когда ее любви пришлось сломаться в первый раз. Но тогда она сумела выжить и как-то жить. Жить теперь не получалось. Теперь без Андрея не получалось ни жить, ни дышать…
Однажды, проснувшись среди ночи, села на кровати и сказала самой себе – ничего нет. Все есть, и ничего нет. Жизни нет. Суррогат.
Ей показалось, что она задыхается. Выбежала на кухню, накапала корвалола. Не помогло. Нашла в холодильнике водку, залпом выпила две полные стопки. Чуть стало отпускать. Попробовала вернуться в спальню, лечь в кровать, как спазм начался вновь. Дышать невозможно.
И вдруг, судорожно глотая ртом воздух и растирая по щекам слезы, она поняла – нельзя! Нельзя спать с нелюбимым мужчиной. Даже не в смысле секса, а просто в одной кровати спасть с нелюбимым нельзя. Люди обмениваются собственными пространствами во сне. Нельзя попадать самой и впускать в себя пространство чужого человека.
Безлюбье – не часть беды, а ее стержень. Другие беды и бедки в ее жизни нанизываются на это опустошающее отсутствие любви. Жизнь без любви – та же измена, только более страшная, чем измена супружеская. Измена самой себе.
И за эту измену год за годом ей приходится слишком дорого платить.
34. Особенности национальной погони
(Женька. Сейчас)
– Давай, Лешка, давай, разворачивайся скорее! Увезут же девчонок, следа не останется! – вопила я, умоляя Оленева шевелиться быстрее. – Давай! Вон же он, этот черный урод, из поля зрения исчезает! Сейчас вывернет на Рублевку, и ищи-свищи его!
Разворачивался Лешка куда медленнее, чем мне хотелось бы. Сказывался добрый десяток лет, когда на машинах он ездил с водителями, охраной и джипом сопровождения. Занесенные снегом и под завязку забитые автомобилями московские улицы с водительского места он явно видел впервые – в те давние времена, когда Лешка ездил за рулем сам, таких пробок в Москве еще и в помине не было.
– Давай, я за руль сяду! – не выдержала я. Девочка моя внутри от нетерпения тоже пиналась пятками и локотками. – Я хоть и с животом, но практики экстремального вождения у меня побольше. Летом на Калужском шоссе и не такое выделывать приходилось!
Но Лешка отдавать мне руль не собирался.
– На себя посмотри, преследовательница! Горишь вся! У тебя не температура?
– Какая там температура! Просто перепад из жары на мороз и обратно! И нервы еще – то ребенка украдут, то двух женщин. Давай скорее! Давай, на желтый проскакивай! Уйдет, гад!
– Нервов тебе только не хватало! Рожать сейчас с перепугу начнешь, а рожать тебе еще нельзя. Рано. Да и врачиху твою украли!
– Вот я и спешу ее догнать, чтоб было с кем рожать! Давай, Лешенька! Давай! Уйдут же!
